Поль до глубины души любил ее. Но сердце его было полно печали. Подчас набежавшая слеза жемчужно поблескивала на ресницах этого мужчины, плакавшего всего раз в жизни на могиле; суровый и отрешенный, размышлял он о наступившем счастье, оживлявшем память о любви более чистой, более нежной, почти более дорогой, а Маргерита удивлялась и плакала горькими слезами, видя его печальным и спрашивая себя, что могло так огорчить ее сердечного друга. И вдруг, вспомнив, она брала его за руки, и сама, сама говорила: «Я так люблю ее!»
Поль был счастлив слышать этот простосердечный, чуть меланхоличный голосок, певший, точно ночной соловей в роще кипарисов.
И он позволял возвратить себя к жизни, к счастью, над которыми всегда нависала тень больше его любимой.
Они тратили много денег. Поль с легкостью прожигал жизнь, однако ради денег ему приходилось очень много работать.
Это было для него почти невыносимо, и душа и сердце его были далече. Он мечтал об искусстве, о науке, о философии. Какая все это холодная, гротескная, педантичная проза, думал он, рядом с той очаровательной резвушкой, кого он так охотно называл ее нежным именем, означавшим на латыни «Жемчужина». Разве не была украшением его великолепного ларца, его радостью жемчужина из жемчужин — Маргерита?
Ее спальня выходила прямо в кабинет Поля, где он тяжеловесно притворялся погруженным в самые трудные изыскания. Вот только никаких орудий пыток там как не бывало: ни бумаги, ни перьев, ни чернил, ни толстых томов.
Иногда Маргерита дремала среди дня. Поль, «поработав как проклятый», вставал, подходил к ней и наставительно с нею беседовал. Она просыпалась, но, кокетливая при пробуждении, как всякая женщина, оставалась безмолвной, недвижной, полузакрыв еще совсем слипавшиеся глаза. И обеими руками брала его руку и одаряла его почти неуловимым, но таким горячим, таким влажным поцелуем. Сколько сладких мгновений таили эти нежности!
IV
Как-то раз, встав с постели, она придумала развлечение — дразнить Поля, мешая ему «работать». Когда они ели апельсины, редкие в эту пору года, она сказала ему:
— Давай съедим один напополам.
— И мне тоже хочется, — отозвался он, притворяясь брюзгой и не вставая с кресла.
— Тогда держи, — и она разделила один из золотых плодов ногтем.
Потом с удовольствием смотрела, как он мучается, пытаясь снять кожуру.
Апельсин съели, но оставались еще куски, которые она разделила на маленькие дольки и бросала их ему прямо в лицо, не давая пошевелиться и снова притронуться к работе.
В конце концов ему приходилось вставать и поддерживать игру. Ему нужно было играть. Осчастливленный несчастливец большего и не требует. Они принимались бороться: это были прелестные битвы. Все куски апельсиновой корки, какие только смогла собрать Маргерита, выбрасывались в окно. Так было условлено. Когда замечали на полу оставшийся кусок, она бросалась на него, а он бросался следом за ней в обоюдном стремлении оказаться первым, кто его схватит. Она придумала очаровательный способ подбирать их обнаженной и босой ногой, зажав между большим пальцем и подошвой.
Он соглашался на все с благодушием балованного ребенка. Так мало-помалу на лужайку отправились все корки. Тогда она принялась искать упавшие зернышки. То-то было радостного смеха — что ее, что его! Как он ласкал ее взглядом, эту нежную юность, саму любовь во плоти, еще целомудренную даже в замужестве!
Потом его посетила печальная мысль. «Господи, — сказал он, — сделай так, чтобы я никогда не потерял ее!» — и он позволил себе опустить взор в бездну.
И вдруг заметил на носу или под глазом большой кусок апельсиновой корки, брошенный ему и прилипший, как пощечина.
Она, смеясь, подбежала и обняла его. Потом отправилась отдохнуть в постель от великой усталости своей.
V
Она не могла придумать, чем бы еще отвлечь его, принося ему плоды, цветы, все, что она находила, ставя букеты в воду, в чашу или стакан, рядом с его чернильницей, а иногда и у стульев, сабель и карабинов на его рабочем столе.
И все это было ради того, чтобы обвиться вокруг него, обнять, назвать его «Ради всех святых!» — ведь таково было излюбленное выражение нетерпеливого Поля. Тогда она всегда говорила, разрываясь, чаровница, между долгом дать ему «поработать» и испытываемой к нему любовью: «Да, мне нужно уйти. Я уйду, но только если ты сам выставишь меня за дверь. Выгони же меня, ты, “ради всех святых!”» Он же как будто бы и «хотел» так поступить, но не хватало духу.