Альберт поправил носок на правой ноге.
— Завтра лечу в Египет, — сообщил он.
— Счастливого пути.
— И тебе, Ганс.
— Я никуда не еду.
— И в этом твоя вечная ошибка, — сказал Альберт. — Все мы постоянно путешествуем, не телом, так головой. Но меня кормит газета, так что я должен путешествовать и телом. Вот я и дал ему немножко свободы. В предстоящие три недели меня ожидает куча неудобств. Ты любишь жару? Я — нет. Жара — это моя беда. Я тут же начинаю вариться в собственном соку. Хоть я и не толстый. Посмотри, — Альберт двумя пальцами оттянул белую кожу на животе, — никакого жира.
Он слушал, что говорит Альберт, все время ища лазейку, через которую ему удалось бы проскользнуть к своей теме. Но это было безнадежно.
Зазвонил телефон.
Альберт встал и бесшумно поплыл к столу. Положив трубку, сказал:
— Девица. Она мне действует на нервы. Самое время с ней порвать.
За эти годы он не изменился. Альберт вечно расходился с какой-нибудь женщиной. Самым примечательным было то, что женщины, с которыми он рвал, не переставали быть членами его клана, некоего клуба поклонниц, ходивших на его доклады и лекции. Он наблюдал, как Альберт усаживается на ковре, белотелый, черноволосый, в черных трусах, — движения мягкие, и весь он удивительно беззащитный. Именно беззащитность, видимо, и притягивала к нему женщин. Каждая из них наверняка была убеждена, что именно она призвана помочь ему и защитить его. Очевидно, некоторые мужчины так и рождаются с какой-то легендой о своей беспомощности или мужестве, и, веди они себя как угодно, от этой своей легенды им не избавиться. Когда-то не только у Альберта, но и у него была легенда: «Фауст» — называли его в школе. Лучший химик, лучший физик. Ему предсказывали блестящую будущность. А он стал экономистом, и конец легенде.
— У тебя сентиментальный вид, — заметил Альберт. — Фауст, Фауст, что это с тобой?
— Фауст, — тут же воспользовался он этой возможностью, — да, было… Послушай, а ты когда-нибудь вспоминаешь школу?
— Стареешь, мальчик, — сказал Альберт. — Постой-ка, была у нас такая учительница, блондинка, как ее звали?.. Да, и еще, конечно, та, что сидела на первой парте, Маргарита. Конечно. Ты, кажется, за ней ухаживал?
— Провожал иногда.
— Ну и лопухи мы были в этом деле.
Нет, этак ничего не прояснишь. А чего он, собственно, от Альберта ждал? Какого совета?
— Маргарита! — причмокнул Альберт. — Сегодня ей наверняка уже место на свалке!
— Ужасно, как ты все умеешь очернить!
— Но, Гансик, — отхлебнул Альберт остывший кофе, — что нам притворяться? Обманывать самих себя?
Он с досадой отметил, что от слов Альберта в его настроении появилось что-то новое и не очень приятное. Письмо Маргариты дышало молодостью, а она сама? Он представлял ее девушкой с фотографии, а старение относилось только к нему.
— Весна красоток! — провозгласил Альберт. — Видали мы и осень! Отрастят себе тут, — и он хлопнул себя по животу, — и тут, — шлепнул он себя сзади.
— Циник! Для тебя только тело и существует.
— Стоп. Здесь все обратно пропорционально. Тело полнеет, а на душе появляются морщины.
— У кого как.
— Да брось ты! Я изучаю диалектику. Держу пари, что, пока я ее изучаю, ты роешься в старых фотографиях и хнычешь!
Ошеломленный, он уставился на Альберта. Видимо, отвык от его гениальных фейерверков и пророчеств: сейчас его ясновидение не только огорошило, но и вызвало отвращение. Альберт омрачил его радость, его надежды.
— Пророк! — насмешливо воскликнул он.
И это слово явилось сигналом к ссоре, без которой не обходилась ни одна встреча с Альбертом. Любопытно, что, ссорясь с Альбертом, он никогда не мог привести убедительных доводов. Он стремился лишь к одному — оспаривать все, что бы Альберт ни сказал. И ни разу ему не удалось — как всегда хотелось — разозлить Альберта. Под кажущейся беззащитностью Альберта таились огромные запасы спокойствия. Обычно спор кончался обменом обидными прозвищами.
— Циник! — крикнул он Альберту.
— Фаустишка! — ответил Альберт.
— Борзописец!
— Бухгалтер!
Уходя, он сухо попрощался с Альбертом, но тот не забыл ему напомнить, что через три недели вернется из Египта.
Расстроенный, он пошел обратно к реке. Настроение было испорчено. Он остановился под уличным фонарем и вытащил из кармана письмо, начинавшееся словами «Милый Гонда». Еще раз перечитал его, и постепенно все вернулось на свои места. Письмо было его магическим заклинанием.