— Значит, решено. Приедешь сюда. Невесту тебе сам высватаю, не девка — малина в сметане.
Гарьку пошатывало от могучих дядиных похлопываний по плечу.
— А что — и приеду, — в конце концов загорелся он. — Шикарно живете.
«Чем черт не шутит, возьму да и махну к дяде Броне, — думал он дорогой. — Вот бы Надьку сговорить…»
В Крутенку вернулся он повеселевший.
Жизнь Сереброва опять пошла по накатанному кругу: Ольгин не спешил отправлять его в колхоз. Снова Серебров слонялся с громогласным магнитофоном на площади Четырех Птиц. Он страшно обрадовался, когда вдруг увидел на затянутом гусиной травкой пустыре Евграфа Ивановича Соколова. Простоволосый, седеющий, в синем спортивном костюме, председатель райпотребсоюза играл с породистой звериной, пегим сеттером-лавераком. Серебров побежал на этот пустырь.
Он хорошо помнил заповедь охотников, усвоенную от отца: можно обругать владельца собаки, но нельзя худо отозваться о самой собаке, если не хочешь нажить смертельного врага. А тут и не надо было кривить душой: прекрасный пес был у Соколова.
— Ух, Евграф Иванович, какая у вас собака, — завистливо простонал Серебров. Почувствовав расположение хозяина, бесконечно добрый сеттер прыгнул и лизнул Сереброва в лицо.
— Валетушка, Валет, — стонал Серебров, играя с сеттером. Тот терпел его руку. А какие понимающие, умные были у него глаза.
— Так я ведь собаку по глазам и выбираю: если тупые — толку не будет. Живость есть, значит, сообразительная собака, все будет понимать. Только вот говорить не станет. Да как сказать, иногда мне кажется — говорит мой Валет.
Желая показать свои способности, Валет полз по траве на брюхе, поскуливал, лизал руки хозяина, потом вдруг срывался с места и, болтая тряпичными ушами, описывал радостный круг.
— Можно, я буду приходить играть с ним? — попросил Серебров.
Евграф Иванович, поняв Гарькино одиночество, тут же затащил его к себе. Он оказался забавным доморощенным философом: всех зверей, птиц и рыб наделял разумом, приписывал им гордость, добродушие, стремление покрасоваться.
— Я волков за что уважаю, — рассуждал Соколов, взмахивая вилкой. — Волк — он семьянин, никогда волчицу не бросит. Кормит ее, пока она со щенятами в логове обретается. Лису хитрой считают, а она никакая не хитрая — любопытная. Увидишь из машины, посигналишь — остановится, не убежит. Завтра тебя за жерехом свожу. Ух, и зазнаистая рыба, ну просто спасу нет, какая зазнайка.
И действительно, ранним туманным утром Соколов постучал в дверь серебровской комнаты. Омывая сапоги обильной росой, Евграф Иванович и Серебров напрямую пошли к реке, оставляя на белесой скатерти луга зеленые стежки. Когда до омута оставалось метров двадцать, Соколов, сделав сердитое лицо, резко махнул рукой, бухнулся на землю и пополз. Серебров бухнулся тоже и пополз по студеной мокрой траве, хотя ползти было сыро и он не очень верил в чудачества Соколова.
Они выглянули из-за кромки берега. В мглистом круглом омуте и правда бил хвостом жерех. И вправду он оказался тщеславным. Евграф Иванович разгадал повадку этого зазнайки: забросил блесну именно в тот момент, когда ударил хвостом жерех, и провел ее именно по тому месту, где был всплеск. Самоуверенный жерех думал, что ударом хвоста оглушил рыбешку. Это его и погубило. Вместо рыбешки он нахально и безбоязненно схватил блесну. Серебров во все глаза смотрел на одушевившегося Евграфа Ивановича и тихо смеялся.
За час они вытащили трех рыбин, да таких, что их не обхватишь, если даже соединишь в кольцо пальцы обеих рук. Притащили жерехов жене Соколова Нине Григорьевне.
— Жарь и вари, мать, — сказал Евграф Иванович, тепло сияя глазами.
Съесть уху или жареху Евграф Иванович был не способен без своего друга Николая Филипповича Огородова.
— Ну что — постное или скоромное у вас завелось? — с порога крикнул Огородов. Сняв кепку, поздоровался с Серебровым, уверенно, по-хозяйски прошелся по комнатам. Николаю Филипповичу, очевидно, хотелось показать, что он человек, разбирающийся во всем, и в искусстве тоже. Напустился на Сереброва:
— Чего наши бугрянские художники рисуют? Понять невозможно. Вон на центральном рынке колхозники нарисованы: руки вывернуты, на головах колпаки. Да разве такие теперь колхозники! Девчонки одеваются не хуже городских. Парни — красавцы. Искажают художники образы деревенских людей.
— Так это скоморохи к ярмарке, — объяснял Серебров.
— Нет, я не согласен, — хмурясь, стоял на своем Огородов, — нельзя искажать. Нельзя обижать труженика.