— И никак нельзя отложить рейс?
Она еще верила, что владеет им и что он исполнит любую ее прихоть. Да, раньше он бы, не задумываясь, отложил любой рейс, чтоб остаться с нею, а теперь повторил:
— Нет, нельзя!
Она смутилась.
— А я думала, что мы посидим как обычно, — с разочарованием протянула она.
— Не все повторяется, — мягко, жалея ее, сказал он. Она провела перчаткой по штакетине забора.
— Ты знаешь, Гарик, я очень прошу тебя, даже умоляю, скажи в контроле, что ты купил сруб для меня, а то ведь этого дурака Макаева сбросят с главного. Тебе ведь это ничего не стоит, — сказала она наконец.
— Стоит, — жестко сказал он. «Эх, Надька, Надька, никуда она не уйдет от Макаева. Она просто хотела разжалобить меня, — с обидой понял Серебров. — Ну бог с ней». — Есть честный выход, — проговорил он. — Уплатить. Может, все обойдется.
Она схватила его за лацканы пальто.
— Но я умоляю тебя. Нас же все знают. Поднимется такой шум. Помоги, Гаричек.
Да, все разговоры о разрыве с Макаевым были игрой. Серебров ясно понял это теперь. Да, впрочем, это ее дело.
— Нет, Надя, я не пойду на такое, — обретая ту прежнюю отчужденность, сказал Серебров. — До свидания. Мне надо идти. — И он высвободил лацканы пальто из ее рук.
Он поднял воротник и двинулся прочь от старого дома. Он шел, и ему казалось, что Надежда стоит под яблонями и смотрит вслед. Надеется, что он повернет обратно, пробежит эти пятнадцать шагов, скажет: «Я не могу без тебя!», и они поднимутся по скрипучей лестнице старого дома. Но он не обернулся, даже не взмахнул прощально рукой. Не мог он этого сделать. Ведь он был совсем другим, чем раньше. И почему Надежда не могла понять это. Впрочем, и сам он понял это только сейчас: начиналась серьезная жизнь, где он был в ответе за каждое слово, каждый, даже малый шаг.
