— Понимаешь… Немирович-Данченко сказал как-то о театре, что театр — это цепь компромиссов… А оказывается, эти цепи в жизни еще длиннее. Мы об этом с Бон-Иваном разговаривали, ты знаешь, он мне что сказал? Если бы, говорит, я был врач по гражданским болезням и меня попросили бы поставить диагноз некоторым из моих хороших знакомых, я бы поставил в истории их общей болезни: «Компромисс». Есть такая зловредная тетенька — мисс Компромисс… с цепями… Помнишь, в «Бесприданнице» Лариса спрашивает у Вожеватова: «И у тебя цепи, Вася?» — «Кандалы, Лариса Дмитриевна, кандалы…»
Я тут же нарисовал из «Бесприданницы» Ларису и купца Вожеватова Василия, опутал словами их же реплик и подписал: «Василий и Лариса в цепях компромисса».
Наташа долго смотрела на рисунок, а потом сказала:
— Ты знаешь, я давно хочу с тобой поговорить обо всем, что ты… не знаешь, в общем… Я все откладывала, думала — рано, вот станешь взрослым. А теперь мне кажется иногда, что уже поздно. С тобой что-то случилось… Или уже случается… Как с Лермонтовым…
Я промолчал, хотя мне интересно было знать, что такое со мной случилось или случается, как с Лермонтовым, но Наташа сама объяснила:
— У него есть пьеса «Странный человек», как будто несмышленышем написана, потом сразу — гениальный «Маскарад»… Знаешь, бывает, что человек седеет за минуту: может, повзрослеть можно тоже сразу? Ты как думаешь?
Я промолчал потому, что я об этом не думал. Просто мне было интересно, куда Наташа клонит. Что-то она уже знает. То тети Варино счастье, то «Странный человек» этот… Лермонтов.
— Я, между прочим, имею в виду твои иллюстрации к «Евгению Онегину» Пушкина, — объяснила она.
Я прижался теснее к Наташкиному плечу. Меня все эти дни знобило: и от солнца знобило, и от теней деревьев знобило. И от Наташи, через ее плечо в мое плечо, во всего меня переливалась самая теплая температура на земле, тепло живого, доброго, умного человеческого тела. Я молча грелся, пока Наташа не сказала, кивая головой в сторону женщин с набитыми хозяйственными сумками в руках, шагавших с электрички:
— С работы идут… И опять на работу…
— Ну давай, — сказала Наташа, поднимаясь с травы и протягивая мне руку. — Ты тоже пойми маму: в молодости она на папу надеялась, бросила киноинститут, все свое бросила, думала — он паровоз, а мы все вагоны, а оказалось, что паровоз-то она сама. Думаешь, ей легко нас всех тянуть? Я знаю еще много, чего ты не знаешь. В чем истина папиных и маминых отношений.
— Каждый должен докопаться сам до истины, — сказал я.
Я имел в виду Свое «докопаться». Поэтому я вытащил из кармана блокнот и набросал картину Николая Ге «Что есть истина?». Понтий там вопрошает Христа. Только вместо Понтия я изобразил себя, и еще я перед словом «что» поставил большую букву «В». Получилось: «В что есть истина?» То есть в «Что?» в «Где?» в «Почему?» в «Что случилось?»…
Особенно в «Что случилось?». Это я все объяснил Наташе. Ну, в общем, истина не в самой истине, а в ее поисках… В том, чтобы докопаться до нее…
— Значит, докопаемся до истины? — спросила Наташа, имея в виду все же Свое.
— Докопаемся, — сказал я, опять имея в виду Свое. — А ты не давай папе готовить обед, — сказал я. — Зачем вы из него кока делаете? Мы же не на корабле.
— Ты прав, — сказала Наташа. — А почему мама с тобой борется, я, кажется, знаю и скоро тебе скажу. Все скажу. Только, чур, не уползать с ковра… Ну дай слово, что не уползешь?
— Даю… — сказал я и еще сказал: — А мама пусть мне сама все скажет.
— А про Тень я балетмейстеру расскажу. — Она сделала несколько шагов к дому и остановилась. — Пойду.
— Подожди, какие первые слова у Ларисы в «Бесприданнице»?
— «Я вчера на Волгу смотрела»… — сказала Наташа. — А что?
— Ничего…
Я остался один. С лопатой. Тогда я взял блокнот и нарисовал себя за рулем «Волги». Затем я нарисовал Эдуарда Бендарского за рулем американского наишикарнейшего «ягуара». На первом плане со спины я нарисовал Юлу и под этим рисунком подписал: «Вчера я на «Волгу» смотрела…» Потом сделал из этого рисунка голубя и пустил его в небо. Голубь перелетел кусты и исчез за яблонями. А я пошел к лопате и выдернул ее из земли, стал прислушиваться, не раздается ли где треск Юлкиного мотоцикла, ведь совсем недавно он трещал где-то. Где-то на шоссе. А теперь там раздавался чужой треск чужих мотоциклов. Для меня это была мертвая тишина…
Тети Варино счастье… И эта мисс Компромисс. Зачем мне Наташа говорила об этом? Что она хотела сказать и не сказала?
Нас с Наташей как-то Бон-Иван учил играть на гитаре, меня — безуспешно, а Наташа оказалась прекрасным музыкантом. Гитару я не понял, но я понял и меня удивило то, что достаточно чуть-чуть переставить в аккорде пальцы — и будет совсем другая музыка…