«Чоп!» — сказал вслух прокурор. «Чопами» он называл частные определения своих размышлений. Любил прокурор частные определения — они в немногих словах выражали суть явления. «Торфяная душа» — настоящий Чоп! Это же с торфяными душами он имеет всю жизнь дело, это же они так мягко пружинят под ногами слов, это у них такой зелененький вид, а шагнешь еще шаг, и вся твоя жизнь и ты сам ухнешь с головой во что-то протлевшее и прогнившее до дна… Только вот когда, как и почему душа человека превращается в торфяную?.. Вот в чем вопрос…
Я шел по улице Горького и смотрел открыто с презрением на всех встречавшихся мне девчонок, женщин и даже старух. Я это давно заметил, что все особы женского пола, как только утром просыпаются, сразу же начинают кого-то из себя воображать. Во всяком случае, все они по улице ходят с таким видом, как будто это они, а не мы наоткрывали и наизобретали всякие там лазеры, теории относительности и прочие квантовые механики. Как раз из булочной вышли навстречу мне две красавицы. Они вышагивали с таким видом, как будто одна из них Главный Конструктор, а другая Главный Теоретик… А на самом деле… На самом деле даже шампанское и то не женщины придумали. А от шампанского в моей голове шла сплошная кавитация. Кавитация — это такое завихрение пузырьков воздуха вокруг этого… гребного винта теплохода… Читать надо больше журналов и всякую периодику. Игорь Войлоков говорит: «Читать журналы — это значит держать руки на пульсе времени…» Это было очень интересно, ощущение насчет «кавитации». Показалось: вся моя жизнь вдруг четко разделилась на две части или серии, а может быть — даже эпохи или эры. На эру до открытия бутылки шампанского и на эру после этого открытия. Сначала, конечно, возникло чувство удивительной свободы, затем появилась мысль, с чего бы это чувство возникло во мне. Чувство свободы во мне возникало, ясно, и раньше, но к нему примешивалось чувство стеснения или, точнее, притеснения. Конечно, все нас стесняет и притесняет: родители, учителя, друзья, знакомые, милиция, даже светофоры со своими «стойте-идите». Но все это уже не открытие, ничего нового, всем это известно.
Но сейчас всех притеснителей я мог бы выстроить в одну шеренгу и громко скомандовать: «По порядку номеров рассчитайсь!» Я рявкнул — про себя, конечно. И шеренга моих притеснителей стала быстро выстраиваться. Я всех выстроил, всех, даже родных и близких, и Юлу, и даже папу с мамой, и Ташку. Я осмотрел строй пристально и подумал, что вроде как будто бы все тут, и все же кого-то вроде бы и не хватает…
И вдруг с облегчением вздохнул и даже засмеялся (вслух, причем девчонки, проходившие мимо меня по улице, даже как-то отреагировали на это). Боже мой! Да последним-то в ряду притеснителей не хватало Валентина Левашова, то есть меня, меня самого! Оказывается, вот что! Кроме всех, оказывается, ты еще и лично сам себя притесняешь, то есть притеснял. А сейчас после шампанского меня больше никтошеньки, ни я в том числе, уже не притеснял. Поэтому я шел по улице Горького и вместо романсов, которые меня тоже стали в какой-то мере притеснять своим отзывом на мои переживания, мурлыкал на только что придуманную мелодию дурацкие «паратури тап-пап-ру-ри-ту-ри-да, па-ру-ри-да». Сейчас Левашов, думал я про себя, сейчас, пользуясь чувством свободы, дарованной шампанским, Левашов понаделает массу полезных дел. Новое известие о том, что Юла собирается выйти замуж не за Эдуарда, а за его отца, потеряло для меня свое грозное и реальное значение. «Здесь им не Третьяковская галерея», — бормотал я чуть не вслух. Я вспомнил, как мы всем классом стояли в Третьяковке возле картины художника Пукирева «Неравный брак» и как экскурсовод рассказывал нам про царскую Россию, в которой «брак превращался в коммерческую сделку», и это было изображено на картине кистью художника-обличителя. Пукиревский жених на картине — сановник, что ли, — держал в руке свечу, а молоденькая невеста старалась скорее попасть дрожащим пальчиком в кольцо, которое ей протягивал священник. Еще я вспомнил того старого мужа с молодой женой, которые жили в нашем дачном поселке, и возмущение, с которым говорил о них папа, и почему-то вдруг ощутил такой прилив сил, что женитьба отца Эдуарда на Юле мне показалась совершенно невозможной.