— Ты в Москве, — сказала мама, понимая мой взгляд, — у себя в комнате. — Она села на постель, и взяла мою руку, и мягко сжала ее, и сказала одними губами: — Прости меня…
— Я хочу… на дачу, — сказал я.
— Поправишься, и поедем на дачу.
Я послушно кивнул головой, у меня закрылись глаза, и я полетел в сон, как в воздушную яму. Как на самолете. И это ощущение было первым приятным ощущением за все это время.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
— Вам почта, — сказала Наташа, входя в комнату с большим подносом в руках. — Не знаю… Может быть, тебе еще нельзя читать… Доктор и мама сказали: тебе нельзя волноваться. Но у меня на этот счет свое мнение.
Я, конечно, заволновался. Что значит — нельзя волноваться? А заволновался я потому, что заметил на подносе письма, сразу несколько писем. Они просто чуть не лопались от количества страниц, упакованных в конвертах. Наташа стояла возле постели как «Шоколадница» — картина есть такая. Но это я просто так подумал, на самом деле я в эту минуту смотрел на письма.
Я смотрел на Юлкины письма и думал: «Стоит мне протянуть руку, и… я все узнаю! Узнаю! Узнаю! Узнаю!» Про любовь, как говорят в школьных библиотеках: «Дайте мне что-нибудь про любовь… или про войну… Про любовь. Про войну». — «Есть такая любовь», — вспомнилась мне чья-то фраза. Где я это слышал? Я сморщил лоб, но вспомнить не смог. Еще там что-то было, и тоже про любовь или про войну…
— Никто не разбился? — спросил я Наташу, неожиданно и для нее и для себя.
— Где не разбился?
— Ну… на этом?..
— На чем?
— На мотоцикле.
Наташа, подумав, наверно, что я все еще брежу, спросила:
— Может, тебе и вправду еще нельзя волноваться?.. Ты как-то странно говоришь…
— Говоришь, говорил, говорю… — Я так давно не разговаривал, что самое простое произнесение слов доставляло мне удовольствие. — А я ничего такого не говорил? — ответил я вопросом на вопрос.
— Когда? — Наталья сделала вид, что не понимает меня, но я знал, что она понимает меня.
— Ну в этом… во сне… Или как называл доктор мое состояние? Подожди, я сам помню, как это он называл. Делириум. Да? Лихорадка? Бред?
Наташа вдруг засмеялась и, не дожидаясь моего вопроса, объяснила:
— Я о сценаристе вспомнила. Помнишь, еще давно мама ставила какую-то дурацкую ленту про грипп, и там была сцена бреда. Больная с высокой температурой лежит на подушке и бредит. А актрисе, которая снималась в роли больной, очень хотелось поиграть. И я на съемках слышала, как она автору сценария шептала: «Вы мне в этой сцене побольше бреда напишите». А он ей шепотом отвечал: «Бред — это я могу!.. Бред, это я сколько хотите!»
— Ты мне зубы не заговаривай, а скажи, что я говорил в этом самом делириуме! — перебил я сестру. — Говорил же я что-то?
— Говорил, — подтвердила Наташа. — Очень неразборчиво… Про Бородино что-то, но очень неразборчиво, — повторила она.
— А разборчиво?
— А разборчиво — про вальс. Говорил: «Я могу только вправо! Раз! Два! Три! Раз! Два! Три!»
— А во сне я ни с кем не разговаривал?
— Нет, — сказала Наташа, опуская поднос с письмами Юлы на постель. «Есть такая любовь», — снова вспомнились мне чьи-то слова. Почему такая? Какая такая любовь? Я вспоминал и смотрел на письма. Они лежали рядом со мной, стоило только протянуть руку. И я протянул руку, но почему-то застыл с протянутой рукой. Потом положил руку на конверты и отодвинул их слегка в сторону… Наташа удивленно опустилась на краешек моей постели и вдруг посмотрела на меня так, как не смотрела никогда в жизни.
— А! Хотела потом! Скажу!.. Алька, ты пел, ты, понимаешь, ты пел, ты так пел… Ты сначала говорил! «Ты, папа, не бойся, выходи на сцену, и главное — допой до этой ноты, а когда допоешь, то я выйду и возьму ее…» И ты ее взял! Ты знаешь, как ты ее взял?
— И папа с мамой это слышали? — спросил я.
— Конечно, слышали! Ах, Алюша, если бы ты…
— Не надо об этом, — я сжал Наташину руку изо всех сил, но бессильно, — не надо… сейчас… Что там еще? — устало, очень устало спросил я, кивая головой в сторону почты.
— «Литературка», рецензия на Жозькины выступления… Из Парижа, — перечисляла Наташа, — журнал «Юность», статья из «Комсомолки» про Умпу — ты знаешь, их всех будут судить. Я разговаривала с Владимиром, который тебя спас. Он к тебе раза два приходил перед тем, как их забрали. Он говорил: года по три, по четыре дадут, а может, и больше. Уже вторую неделю суд. Завтра приговор.