В это время раздался телефонный звонок, секретарша сняла трубку и, поговорив с кем-то, опустила ее на рычаг:
— Вы знаете… — она назвала фамилию своего начальника, — он занят сегодня.
— Неважно, — сказал я, — сейчас это уже неважно, сейчас важно, что гости, наверно, не знали, — повторил я, — что им пора разойтись, и жених с невестой убежали, и… и вот они бегут по ночной Москве, и вдруг замечают этого с букетом, и замирают, наблюдают его, и им грустно. Я вот что-то хочу сказать, то есть не я, а он этой девушке, назовем ее Юлой, а его Валентином. Он хочет ей сказать, как он ее любит через сто тысяч «ю»! Л-ю-ю-бит! А она, видите, прикладывает палец к губам, дескать, тише! А потом осторожно забирает у Ивана Фомича огрызки жалкого букета и вместо него вкладывает в руку спящего свой будет… И все! — сказал я. — Сеанс окончен. Но кипа не будет. То есть будет, только в роли жениха будет сниматься другой артист. Этого типа не утвердили на роль жениха… — я перечеркнул себя жирным крестом туши и нарисовал одним движением Эдуарда. — Вот кого утвердили. — Потом я поднялся из-за стола, взял сценарий «Мальчик в черном костюме» и сказал:
— Прощайте!
— Знаете что, вы оставьте сценарий, — сказала секретарша, — я попробую.
— Нет, не надо, — сказал я, — это, наверно, все ерунда… Прощайте!
— Почему прощайте?! — удивилась секретарша.
А я и сам удивился, почему сказал не «до свидания».
— Прощайте! — упрямо повторил я и вышел.
Чем я мог помочь Мамсу? Я же еще ничего не умею. Ни спорить спокойно, ни доказывать. Хочу, но пока не могу…
Как жаль, что я не увижу больше эту женщину! Только что был разговор между мной и этой симпатичной секретаршей, — нет, не был, а жил! Жил разговор между мной и ею, и вот его нет, он умер, и больше его никогда не будет.
Дня два назад Наташа принесла из леса ежа, сделала ему постель в коробке из-под туфель, молоком кормила из пипетки, а сегодня утром коробка пуста, капельница тонет в блюдце с молоком. Значит, Наталья раздумала ежа держать дома и выпустила его обратно в лес? Такая меня тоска охватила при виде этой коробки и тонущей в молоке пипетки… Между прочим, раньше тоски не было, это все после Юлки, после актрисы по имени Юла Ювалова.
Уже на повороте коридора я сначала услышал голос секретарши, а потом, обернувшись, снова увидел ее.
— Вы забыли свой… — она поискала слова и нашла: — свой рисованный фильм. Может получиться очень симпатичная короткометражка!
— У вас есть знакомые, которые мечтают быть Антониони и Феллини? — спросил я.
— Есть! — сказала секретарша.
— Подарите его им! Для поступления во ВГИК подойдет!..
Улица была почти пуста, я шел по хрустящим листьям, сброшенным жарой, по раскаленным теням от больших старых лип. Сначала меня обогнал троллейбус, потом проехал «Москвич» с восклицательным знаком на заднем стекле. Потом на стремительной, на праздничной скорости — светлая «Волга». Промелькнула розовая кукла на радиаторе, на самые косички наброшено ветром белое платьице. Я вскочил в такси — и за этой «Волгой». И причалил вслед за ней к зданию загса, где роились машины с двумя золотыми кольцами на борту — кораблики счастья, на которых цветы и ленты, как морская сигнализация, трепыхались, захлебывались от ветра и радости, возвещая о том, что свершилось оно, свершилось для каких-то двоих, и еще для двоих, и еще… Я стоял и смотрел, как это происходило. Интересно все это происходило.
— Эй, лопух ходячий! — раздалось за моей спиной.
Я обернулся и расплылся в улыбке. Желвачок! От свадебной машины ко мне быстро шел парень, которому я на улице Горького читал лекцию о «ходячих лопухах» и «ходячих магнолиях». Он был в черном костюме, а грудь — как у белой птицы, и было в нем что-то летящее, что-то без земного притяжения. А ту девчонку я не узнал сразу, потому что там, на улице Горького, это была просто девчонка, а теперь она стала невестой, вдруг взяла и стала царской невестой в своем длинном белом платье и белой фате, как падающий снег. Выглядывала белая туфелька, и брови опоясывали чистый лоб.
— Расскажите вы ей, цветы мои… — сказал я, глядя на букет в его руке.
— Трезвый? — спросил он меня, смеясь.
— Трезвый, — сказал я, потом помолчал и добавил: — Очень трезвый.
— Примеряешься в расписанты?
— Нет, не примеряюсь.
Мы помолчали.
— Ты меня прости, — сказал я и пояснил: — Ну за тогда… на улице Горького…