— Какую? — спросила живо Наташа.
— Представь себе Наполеона в зале Грановитой палаты. За окном пожар, горит Москва, а в зале перед своими гренадерами на импровизированной сцене император играет на балалайке, а на клавесинах ему аккомпанирует маршал Даву…
Наташа представила эту сцену и крикнула:
— Начинаем вечер французской самодеятельности! — и засмеялась, потом подбежала ко мне, обняла, прижалась и радостно запричитала: — Ты здоров! Ты здоров! Как это прекрасно! Как я по тебе соскучилась. По тебе! По здоровому!
Потом она отскочила от постели, и вознеся руку, как Александр Пушкин на выпускном экзамене в Царскосельском лицее, прочитала: «Ключ юности, ключ быстрый и мятежный кипит, бежит, сверкая и журча. Кастальский ключ. Волною вдохновения в степи мирской изгнанников поит!» Она прочитала не как балерина, которая умеет декламировать, а как драматическая актриса, которая еще умеет и танцевать. «Может, действительно у нее талант перешел из ног в голову», — подумал я.
— Кстати, в «Юности» напечатана чудесная повесть Драбкиной «Кастальский ключ». Вот, почитай. — Она взяла с подоконника журнал «Юность» и положила его на поднос с почтой. — А теперь рисуй! — затормошила она меня. — Ну скорей! Император Наполеон играет на балалайке. Ну рисуй же! — И она подала мне со стола альбом и карандаши.
— Наполеон — это шутка, — сказал я. — А знаешь, как, по-моему, быть с Гоголем? По-моему, все просто. Надо вот так рисовать: в центре всякие там ноздревы, собакевичи и чичиковы, а вокруг бедный, ободранный, голодный, но здоровый и веселый народ, который даст всем этим мертвым душам в семнадцатом году пипка. Ты понимаешь мою мысль? Или вот Данте «Ад»… Я рассматривал рисунки Доре, и мне не было страшно… Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что Ад — это что-то очень внутреннее, это процесс, понимаешь. Процесс, который нельзя нарисовать… Например, неразделенную любовь — разве можно ее нарисовать?.. Неразделенная… — повторил я. — Ты знаешь, что такое неразделенная любовь?.. Это как автомобильная катастрофа, только она длится не считанные секунды, а месяцы или даже годы. Представляешь, три недели ты летишь неправдоподобно медленно навстречу столбу, о который ударится машина, потом два месяца ты переворачиваешься вместе с машиной в воздухе, потом… Потом, — сказал я и положил руку на письма Юлы, просто положил, но Наташа это заметила.
— Ой, у меня же там на кухне рыба жарится! — крикнула она и выбежала из комнаты.
Я остался один. Наташа соврала, никакая рыба на кухне не жарилась. Это она нарочно про рыбу, чтобы оставить меня наедине с Юлой. Моя рука лежала на Юлкиных письмах. Наконец-то.
Не отнимая руки от писем, я закрыл глаза. Вспомнил: есть такая любовь, которая похожа… которая похожа… Нет, не вспомнил! А почему нужно вспоминать, на что похожа любовь, которая есть! Почему это важно?.. Почему? И так все хорошо. Сквозь закрытые веки как будто светит солнце. Как-то очень щекотно и очень приятно. Я лежал неподвижно. Мне казалось, что так со мной когда-то уже было, что я когда-то переживал уже что-то похожее… с Юлой… Вообще когда-то так же лежал я в постели после всего с закрытыми глазами, и в глаза солнце светило, так же щекотно и так же приятно. Но ведь этого не могло быть?.. И я подумал: что-то похожее, может быть, было у папы и он просто передал мне эти ощущения по наследству.
Еще я вспомнил того ежа, которого принесла в дом Наташа. И как я чуть не заплакал, поняв, что никогда больше этого ежа не увижу. И вспомнил тот коридор в киноглавке, когда я шел, унося под мышкой сценарий, и как снова тоска исчезновения охватила тогда всего меня словно пламенем. Какая тоска? Какого исчезновения?.. Что за глупости?..
В тот день перед обедом в саду ко мне подошел Бон-Иван, в руках у него какая-то книжица. Он постоял рядом со мной, повертел книжицу в руках и протянул ее мне. Это был детский альбом «Раскрась сам» с силуэтами всяких птиц и зверюшек. «Понимаешь, — пояснил Иван Иванович, — жизнь иногда такое понамалюет вокруг, а ты ей не верь, ты раскрась сам, в общем». Зачем я красил ежа и этот коридор в главке в цвета тоски какого-то исчезновения? И ежа я еще увижу, и секретаршу, и по коридору главка пройду, пройду и раскрашу все, все вокруг в цвета не исчезновения, а возникновения!.. Вон там где-то будильник тикает! Тик! Так! Тик! Так! Это время не ушло, а пришло! Будильник тикает. Уйдет один «тик» — придет другой «так». Уйдет секунда — придет другая, уйдет час — придет следующий, месяц, год, годы.
Я тогда не очень-то понял Ивана Ивановича — нет, понял, я понял, что он чувствует, что со мной что-то происходит, но боится говорить об этом (вдруг я попрошу какого-нибудь бесполезного совета или что-нибудь в этом роде), и тогда он мне шутя подарил этот альбомчик.