Именно потому, что после большой паузы Умпа не ответил и не мог ответить на этот вопрос, зал зааплодировал: тому, что был задан такой вопрос, и тому, с какой интонацией был он задан, вопрос, на который никакой Умпа на свете не мог дать вразумительного ответа. И от того, что я тоже, то есть не я, а мой рисунок тоже участвовал в суде и судил Умпу, от одного напряжения своего мысленного участия в судебном процессе и от всего пережитого, меня охватила слабость, какую испытывает, может быть, новорожденный ребенок, мне стало душно, я отошел от дверей и сел на стоящую в коридоре скамью. Но и на скамейке мне все равно было нечем дышать, я растянул узел галстука, расстегнул пуговку на воротнике, потом поднялся и вышел из коридора во двор суда.
Переждав аплодисменты, прокурор сказал:
— Много тысяч лет человеку на разных языках твердили, что он зверь. А мы говорим человеку: ты добрый, ты красивый, ты смелый и могучий, ты рожден, создан для прекрасного. И все люди, которые люди, в это с радостью поверили, но есть среди нас и такие, которые не хотят в это верить! Вот сидят трое преступников, им со школьной скамьи говорили: человек…
Я прошелся вокруг здания суда по переулкам несколько раз. Когда я вернулся, из динамика неслись следующие слова:
— Обвиняемый Умпа, вам предоставляется последнее слово.
— Отказываюсь, — сказал динамик голосом Умпы.
— Обвиняемый Сулькин, вам предоставляется последнее слово.
— Отказываюсь, — сказал динамик голосом Сулькина.
— Обвиняемый Проклов…
— Я скажу, — крикнул Проклов, даже не дожидаясь разрешения произнести последнее слово. — Я все скажу, гражданин судья! Я хочу сделать… важное заявление… Птичку, конечно, жалко, гражданин судья, пусть бы она, конечно, плавала у Новодевичьего, но я сейчас не об этом… Умпа сказал на следствии, что мы глупо попались, гражданин судья, это ерунда… По-умному мы попались, только немного поздно. Только вот судят нас, гражданин судья, не за то, за что нас надо судить. То есть я хочу сказать — не только за то, за что судят.
В зале, нет, не в зале, а, по-видимому, там, где сидели подсудимые, раздался какой-то шум. Голос Умпы угрожающе перебивал Проклова. Когда шум затих, из динамика снова раздался голос Проклова:
— Ты сиди… Тебе и мне сидеть, но только, чтоб сидеть — надо сразу за все… Птичку, конечно, жалко, очень жалко. Но я больше жалею… Мы в прошлом году, зимой, гражданин судья, от нечего делать избили одного парня. Избили. Потом хотели уйти, а Умпа сказал: давайте обыщем его. Ну так… знаете… тоже от нечего делать… И мы его обыскали… И нашли в кармане удостоверение, что он дружинник. И тогда мы избили его еще раз, а Умпа ударом свалил его в снег. Я, правда, не бил, я делал вид… самое плохое, что мы его… ни за что… Я себя не выгораживаю, вы не подумайте… просто… я против, чтоб ни за что… Так что мне и птичку жалко и парня этого жалко… но больше всего я переживаю…
— Он еще переживает! — крикнул женский голос из зала.
Проклов сбился и замолчал.
Потом сказал:
— Да, я… переживаю, я не зверь… Здесь гражданин судья говорил о рисунке «Сюда и обратно», я знаю парня, который нарисовал это. Он нарисовал то, что я каждый раз переживал, делая эти самые «Сюда и обратно». Я это выразить только не мог сам для себя так. — Чувствовалось, что, говоря все это, Проклов обдумывал что-то важное для себя. — Водителя тягача мне больше всего жалко, — выдохнул он вдруг из себя так, как будто бы это были самые главные слова, — я хотел заявить об этом давно, но Умпа подумал бы на одного человека, а я за него боялся.
— Какого водителя? — перебил Проклова судья. — Какого тягача?
— Мы самолет, который он тянул за собой на прицепе, задели. Самолет — это не лебедь, на него этому водителю, может, всю жизнь работать придется. Я был за рулем мотоцикла, и Умпа…
В зале раздался шум, я повернулся и вышел из коридора на улицу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я шел по лесу, как по кинофильму без слов. Есть такие фильмы, их показывают обычно вперемежку между футбольными или хоккейными матчами. Называются они обычно как-нибудь так: «Листопад» или «Грусть». Моя проселочная лента называлась «Скоро осень».