- Зачем ты влез в это дело. Ты нашел себе могущественных врагов. Даже если мы выпутаемся из этой истории, Одерштайн так тебе этого не оставит, его люди будут искать тебя.
Я пожал плечами.
- Пусть ищут, и винят потом себя, если найдут.
Уильям тяжело вздохнул.
- Это было мое дело. Мой давний недруг...
Врагов, недругов, хулителей, завистников, недоброжелателей и всякой прочей плесени всегда много. Это хороших людей обычно мало, беречь их надо.
Примерно так я ему и ответил.
Суд по происшествию уже прошел, решение вынесено, чего теперь переживать? Но Уильям, тем не менее, переживал.
- Но знаю, чем ты недоволен, Уильям Вильгельмссон!
Тот с недоумением на меня посмотрел.
- Всю славу хотел забрать себе, сразить Одерштайна и его шавок, и прибыть к красавице Беате с победой! Потому ты и затеял ссору, ведь так? – я насмешливо прищурился – Недостойно думать лишь о себе, твоя милость, правильно поделиться славой с другом!
У «его милости» от возмущения отнялся язык, зато хоть дергаться перестал.
Я специально дразнил Уильяма, хоть это вроде как, было и неправильно. Мудрость предки облекали в слова не зря:
Хорошему другу
что только хочешь
правдиво поведай;
всегда откровенность
лучше обмана;
не только приятное
другу рассказывай *
Но... Четверо против двоих это гораздо лучше, чем пятеро против одного, особенно, если этого одного в споре клинков одолела бы и старуха Хильда. Ну, может, и не одолела бы, но имела бы на то хорошие шансы.
Земпел на суд пришел на своих ногах, но был он ближайшие пару дней не боец: рассеченную до кости скулу чем-то залепили, его шатало, а глаза то и дело съезжались к переносице. Целитель в Эйхельфельде был, и помощь пострадавшему оказал, но... Что ж поделать, тяжела рука у сына моего отца, и вторая тоже тяжела, и Олаф хорошо учил меня.
Вдоволь подраться на площади нам не дали: сокрушив Земпела, я сбросил по щиту пинок одного из его друзей, лягнул его под колено и принял на плоскость клинок другого, сбил нижней кромкой режущий удар третьего. Секиру лапать даже не пытался – нас тут же разняли: рослый стражник, до того наслаждавшийся бесплатным развлечением, просунул между мной и супостатами свое оружие, что-то вроде широкого мясницкого тесака с крюком на обухе, насаженного на недлинное древко, его напарник тут же проделал то же самое, из-за их спин раздался пронзительный переливчатый свист. Никак подмогу созывали.
Одерштайн тыкать в меня железом так и не собрался, старались его спутники, впрочем, недолго. Так, для порядка еще разок сунули мне по щиту, да и все.
Местному люду тоже понравилось.
Суд прошел тоже как-то быстро. Одноглазый местный хольд, нестарый еще, прямо со ступеней магистрата объявил свои полномочия, и поведал присутствующим, что судить споры между благородными, в городе Эйхельфельд волей ярла Дорнхольма доверено ему.
Никто, в общем-то, и не возражал.
Дело рассмотрели со всех сторон, позвали добровольных свидетелей из зевак и прохожих, что наблюдали ссору.
Одерштайн разливался соловьем, и обвинял в случившемся, разумеется, меня. Ну, и Уильяма заодно.
Я, с полной уверенностью в своей правоте, отвергал его поклеп.
«Я не лез в разговор, а лишь напомнил моему другу, что нам пора в путь».
«Он назвал меня рабом – но разве мои волосы острижены? Разве на моем поясе не висит оружие?».
«Он назвал меня слугой – да, я встретил в пути трудности, потому одет небогато, и он мог ошибиться. Я сказал ему, что это не так, и повторил в другой раз. Я сын ярла, подтвердить это своим словом может мой друг Уильям».
«Я не трогал оружие, а лишь защищал себя и своего друга. Напал? У нас на севере мы внимания не обращаем на такие шлепки! Кто же виноват, что у твоего друга не только злой язык, но и слабые коленки?».
«Он назвал меня женщиной. При мне моя секира, я готов доказать ему, его друзьям, и всем прочим, кто так думает, что он неправ».
Как-то так.
Дело вышло простое, и хольд решил его быстро: за обнажение клинков и драку на городской площади с каждого штраф в размере серебряной марки, причем, с меня тоже, как с формального зачинщика. И с Уилла – тот хоть и не дотянулся ни до кого, но вертел свой достать успел, и помахать им тоже сподобился.
Хольд спросил нас, хотим ли решить дело об оскорблениях в суде графа – Одерштайн отказался. Предложил помириться – желающих тоже не нашлось.
Так что судья постановил сделать все по чести, закону и по воле богов: сегодня же в полдень мы с Уильямом будем драться против Одерштайна и его друзей. Ну, то есть, против двоих, а потом, если боги пошлют нам удачу, против еще двоих. Бой будет не на перекрестке дорог, как принято у нас в Нурдланде, а на поле, сразу за городской стеной и рвом.
Некоторое время еще торговались об условиях поединка.
Оружие возьмем только белое, то, какое было при нас во время ссоры – на этом настаивал Одерштайн, и я его понимал: мой друг в искусстве лучного боя никем не превзойден, и в первые же мгновения схватки понаделает из противников смешных ежиков. Зато драться будем пешими – это было условие Уильяма, он тоже не дурак, и понимает, что меня в конном бою можно пошкерить, как лосося, столовым ножичком, а я и сделать ничего не смогу, так как воевать стану больше с собственным конем, чем с врагом. А вот когда я с топором, щитом и на своих двоих – тут другой расклад, могу и с конным поспорить, и с пешим.
Амулеты, талисманы и прочие волшебные вещи перед схваткой надо будет снять, колдовать во время боя, буде кто-то окажется на такое способен, тоже нельзя, за этим проследит городской колдунишка. Я смотрел на него, и увидел, что Имир не был к нему щедр, и дар его был невелик. Ну и жрецы будут приглядывать, опять же. Они же проводят усопших, если (вернее, когда) таковые появятся.
Пообедать я так и не успел, и это было плохо: силу я потратил, а восстанавливать ее было почти и не с чего. Могу ли использовать силу колдуна и свои способности - некоторое время озадачивал меня такой вопрос. Я прикинул, и решил, что могу. Это ведь не хольмганг, не суд богов. Да и сила моя не заемная, а дар Имира, это такая же часть меня, как рука или нога – значит, можно, и даже, наверное, нужно.
Мда, вот за такое нас, колдунов, и не любят...
А особенно будут не любить меня, если правда наружу выплывет.
Уильям выглядел неважно: услышав окончательный вердикт судьи, он несколько сбледнул с лица, и стал несколько дерган. Это не был страх, что сжимает сердца своей костлявой холодной рукой, и превращает кровь в холодец, просто предстоящий поединок был для него первым настоящим.
Я тоже нервничал, но сохранял спокойствие: я сделал все правильно, и все, что в моих силах. И даже если удача изменит мне сегодня, деду и прочей родне не будет за меня стыдно. Но друга следовало ободрить, хоть как-то.
- Не грусти, твоя милость! Тебя ждет прекрасная Беата, разве ты позволишь, чтобы из-за пары дураков, чьи мамаши развлекались с козлами (невдалеке от нас, на окраине поля готовились к сече противники, поэтому я немного напряг голос), пока их отцы-трэли делали им братьев с чужими свиньями, разлучить тебя с ней? Кто будет утешать ее, если ты падешь?
- Ублюдок! – донеслось от обидевшихся врагов - ... Накормлю землей!.. Заставлю жрать навоз!..
- Ах, вы ж козьи любовники! – ласково отвечал я им – Потерпите до полудня! Я выпорю вас хворостиной, и вы сможете снова утешать друг друга скопом и по очереди, как вы любите.
Поток однообразных ругательств, донесшихся до меня, вызвал улыбку.
- Что-что? Как ты сказал? Твой отец – сильнейший свинопас, и всему тебя научил? А ты лучше всех умеешь драть овец? А! Это они тебя? Не позволяй им делать это с тобой снова!