Я не могу проиграть свой бой, друг надеется на меня.
Адам был хорош, он действительно умел владеть клинком. Хорошо, что мы договорились драться пешими: сиди мы в седлах, Адам бы меня уже нашинковал, как вяленую треску к пиву. Хоть ломтиками, хоть кубиками, хоть полосочками. Но мы топтались по землице на своих двоих, и противником его был не последний из дренгов Лаксдальборга! Меня учил отец – наверняка сильнейший из хирдманов нашего фюлька, и старик Олаф, который отправил в Хелльхейм столько народу, что давным-давно сбился со счета (если вообще знал такие числа), и я знаю, что делать.
Удар, еще и еще – я все принимаю на щит, Адам слишком торопится, и не жалеет свое оружие. Мне тоже надо бы поторопиться: сбоку я слышу лязг стали. Мой друг не устоит долго. Будь мы с Адамом наедине, я бы дрался по-другому. Он не слишком хорошо умеет действовать против того, кто знает, за какое место держать секиру. Я скоро расколол бы ему щит, а без щита он будет весь мой.
Но времени нет.
И я бью в ответ – щитом в щит, потом обухом туда же, показываю удар щитом, но бью секирой второй раз – по неосмотрительно подставленной кромке. Секира прорубила окантовку, и на пол-лезвия вгрызлась в дерево, я рванул ее на себя и тут же отскочил – меч Адама на ладонь не достал до моей ляжки. Адам тоже быстр, он прыгнул следом, вскидывая свой надрубленный щит, вперед и вверх, чтобы снести меня ко всем хримтурсам. Я скручиваюсь вправо, пропуская удар вскользь по своему щиту, и коротко бью туда, где через миг будет его рука. В корпус бить бесполезно – слишком мал замах, чтобы прорубить кольчугу, в ногу неудобно, а по руке хватит.
Что-то легко, невесомо дотронулось мне до левого бедра, а лезвие секиры попадает Адаму прямо по локтю. Там тоже кольчуга, но его рука на миг немеет, щит опускается, и кромкой своего щита я бью его в лицо, прямо в наносник шлема. Длинный шаг вбок с одновременным замахом, и лезвие секиры опускается в основание открытой шеи врага.
Олаф хорошо учил меня.
Адама учили тоже хорошо – он располосовал мою многострадальную левую ходулю мало не до кости, и я понял, что скоро свалюсь. Мой противник стоял и смотрел на меня, криво улыбался и пробовал что-то сказать, он пытался зажимать рану правой рукой, выронив меч, но сквозь кольчугу и поддевку у него это получалось плохо. Я больше не желал ему зла, но мой друг ждал меня, и я ударил его, просто и бесхитростно, с широким замахом, обухом в шлем.
Уильям пока что держался, Ральф изрубил и разлохматил ему щит, пару раз достал вскользь и поцарапал лицо, но ничего серьезного натворить так и не успел. И он увидел, как я ковыляю к ним, и понял, что кругом облажался.
Мне показалось, что эти полтора десятка ярдов до них я брел целую вечность. Нога онемела и перестала гнуться, штанина вся промокла, противно хлюпало в сапоге, по телу разливалась слабость, а в ушах нарастал шум – то ли рев толпы, то ли мне пора прилечь.
...Засношай вас всех Жадный во все места, вот почему?! Почему, мать вашу через тын и корыто, опять в левое бедро?! У меня столько мест, куда можно ткнуть железякой, но ведь нет! Опять туда же...
Уильям увидел, что помощь близка, и несколько неуклюжих, но сильных ударов заставили Одерштайна перейти в защиту. Я не стал рубить его: на добрый удар мне уже не хватало сил. Но ловкость все же при мне: бородой секиры я зацепил его щит, и дернул на себя. Ну, мне показалось, что дернул. Подставил щит под замах Ральфа, по щиту грохнуло. Лезвие секиры было за щитом Ральфа, я ткнул жалом ему в лицо, и снова грохнуло, уже по моему шлему, и я уселся на задницу. В глазах поплыло, вдруг закончился воздух в груди, и мерзкий голос в голове, зовущий прилечь на землю, поспать и отдохнуть, превратился в рев.
В чувство меня привел звериный вой.
Я так и сидел на земле, как нажравшийся браги трэль, а в нескольких шагах от нас, с окровавленным лицом, согнувшись, стоял и выл Ральф Одерштайн, держась за обрубок правой руки, из которого хлестала кровь.
Глава 30.
Ральфа Одерштайна мы не добили.
Я – не мог, хотя и хотел.
Батя, когда учил меня жизни, недобитых врагов оставлять не советовал. Оклемаются, дескать, шкуру заштопают, отлежатся, мстить будут. Оно разве надо? Батя мой карл опытный, знает, как правильно, и я доверял его мнению в подобных вопросах. И честно собирался последовать его совету, пока поединок не остановили. Но для этого надо было, для начала, встать, с чем, опять же, были определенные проблемы. Не то, чтобы я не пытался, я пытался – но пока, скрипя зубами, собирался в кучку, Ральф, бледный, как поганка, догадался опуститься на одно колено, и показал этим, что сдается.
А мой излишне мягкосердечный друг не хотел. Хотя и мог.
Он все это время стоял, и щелкал клювом. Как Уилл мне объяснил потом, было бы нечестно нападать на того, кто не в силах защищаться. Я был с ним в корне не согласен, но это был его выбор, он был сделан, а жалеть о сделанном не следовало.
Никола Вайсс остался жив: могучий парень, плавая в луже своей крови, с разрубленными ребрами, все же дождался лекаря, и смог пережить лечение. Через несколько месяцев он будет как новенький, и, кстати, смену погоды сможет предсказывать очень точно.
Ральф Одерштайн, которому мой не слишком умелый в сече друг отхрендячил кисть руки, потерял много крови, и колотая рана в лицо доставляла немало неприятных ощущений, но жизни его ничего не угрожало.
Мортена Кристена увезли куда-то на телеге, с сопровождением из хускарлов Одерштайна и самим Ральфом. Он отказался от услуг городских знахарей и лекарей (те предлагали отнять ему ногу) и отправился к более умелым целителям.
Адам умер.
Такие дела.
Это все мне рассказал Уильям, ему было скучно сидеть на одном месте, и он пил вино с местным Хольдом и прочей компанией из достойных мужей города, гулял по лавкам и убивал время. Даже наших противников навестил, пока те еще не покинули Эйхельфельд. Это выглядело очень красиво и достойно с его стороны.
Ногу мне шили в долг. Слово наследника рода Ульбрехт кое-что, как оказалось, значило в здешних землях, да и местный Хольд впрягся. Он неплохо приподнял денег, когда бился об заклад на исход схваток: оба раза ставил на нашу пару. «Я видел нордманов в деле, изрядно драчливый вы народ! – сказал он мне – Ваши хирды - это лучшая пехота на континенте. А вот судись вы в конном строю, то тут и дело другое».
Сумму выигранного он не озвучивал, но по его довольной роже было видно, что загреб он немало, особенно во второй раз.
Приглашенный лекарь сделал все хорошо и правильно: залил мне в глотку немалый кувшин красного вина с медом, от чего меня тут же развезло, сунул в зубы березовую деревяшку пожевать, почистил рану и лихо ее залатал.
Комнату на втором этаже местного трактира оплатил, по-моему, тоже Хольд, и тоже в долг, туда нам трофеи и доставили.
Четыре кольчуги, очень хорошие, правда, две из них порублены, но умелый кузнец починит быстро. Ту, которая ранее принадлежала фрайхеру Кристену, я решил оставить себе – ее словно на меня делали, пожалуй, во всем Лаксдальборге я бы не нашел лучше. В Хагале, может быть, нашел бы, но попросили бы за нее немало.
Четыре шлема – два помяты, два хороших. Мне понравился шлем Николы, но головенку тот отрастил себе большую, и он был для меня сильно великоват. А вот шлем Ральфа пришелся впору, и я оставил его себе.
Четыре щита, из них один надрублен – все на продажу, мой все равно лучше.
Четыре пояса, с перевязями, ножнами и мечами в них. Уильям рассказывал, что ему показалось, будто бы Одерштайн больше жалел о мече, чем о руке. Дедов клинок, дескать.
Узкий клинок, длиной чуть больше ярда из великолепного железа, в нем было прекрасно все. Яблоко, в виде демонской башки, действительно оказалось золотым, крестовина – позолоченной. Удобная рукоять оплетена полосками из чьей-то шершавой шкуры – с такой из руки выбить трудно. Обоюдоострое лезвие, с заточкой примерно на две трети от скругленного острия, а ниже специально затуплено. И узоры на клинке... Такое оружие не стыдно было бы и конунгу повесить на пояс! А мне уж тем более.