Тот лишь выругался.
Я пошарил еще, и больше ничего не нашел. Тщедушный человек с бледным лицом, сидящий на лавке возле стола, под которым мы столь яростно боролись, безучастно посмотрел на мою покрасневшую от натуги рожу, чуть подумал, добил одним глотком содержимое своей кружки, и меланхолично придвинул ее ко мне.
Я снова сравнил твердость местной посуды и головы бородатого, и снова рыжий оказался на высоте, и он изрядно обогатил мой запас ругательств, изобретательно понося всю мою родню до двенадцатого колена включительно.
А в трактире, тем временем, ширились беспорядки и всеобщее веселье. Я определил это по звукам драки – из-под стола-то мало что было видно, но рядом (и по нам тоже) кто-то активно топтался, и вряд ли это были танцы.
Но вернемся к нашим рыжим баранам.
К нашим ржавым удавам.
На столе больше ничего нащупать не удавалось, а рыжий давил так, что до появления у меня второй талии оставалось совсем чуть-чуть. Тоскующий о чем-то бледнолицый, безучастно наблюдающий за происходящими беспорядками, тяжко вздохнул, и придвинул ко мне поближе еще какую-то емкость. И я схватил посудину, на ощупь довольно горячую, и сокрушил ее об кудлатую рыжую голову.
И горячая, ароматнейшая каша с мясом растеклась по башке моего противника, и ему это не понравилось настолько, что он, наконец, разомкнул пылкие свои объятия. Издавая странные звуки, он яростно вычесывал вкуснейшую кашу с мясом из волос; он попробовал вскочить, но ударился головой снизу о столешницу, и опал, как озимые, будучи от происходящего в некотором помутнении разума. Я поднатужился, и спихнул ставших неразлучными дядьку и кашу в сторону, и попытался вылезти из-под стола, но подняться на ноги мне не дали: какой-то негодяй пнул меня в корму и наступил на спину. Не думаю, что он сделал это со зла – он с кем-то сражался. И эти тухлые отродья лишайных кабанов пыхтели и толкались, боролись и топтались.
По мне.
Оттоптали мне спину, не менее трех раз пнули по и так ноющим ребрам, съездили сапогом по уху и во мне начал просыпаться гнев Я смог откатиться чуть в сторону, и изловчился лягнуть одного из топотунов под колено. Это сразу дало значительно преимущество другому оппоненту, и одним могучим рывком тот поверг противника, а я смог встать на ноги, чтобы взглянуть в рожу того, чьи сапожищи мне пришлось ощущать своей шкурой.
На роже счастливого победителя (им оказался трактирный вышибала) выразилась законная гордость, он радостно осклабился, протянул ко мне руки, и я дал ему по морде так, что мне на миг показалось, будто у него лицо на бок съехало.
Да, не к лицу достойному дренгу ложь, и потому скажу без утайки: я люблю подраться.
Быстр, словно лесной олень, ловок, словно хорь, силен, словно медведь и зол, словно росомаха – таков я становлюсь в драке! И вихрь кулачной потехи увлек меня. Я набивал морды и сокрушал зубы, уворачивался от ударов и сворачивал носы, раздавал всем по сусалам и валил местных бондов, как снопы, и предавался веселью, пока какой-то подонок не прислал мне в рыло, да так удачно, что я аж приуныл.
Хоть в ушах и звенит, но не время предаваться безделию! Выбравшись из-под лавки, под которую я со всей присущей мне ловкостью укатился, я поспешил на помощь Уильяму. Мой друг с толстяком каким-то образом заползли в трактир, и Уилл уверенно одолевал противника. Он перевернул толстопуза на спину, взгромоздился ему на живот, не менее чем трижды ударил затылком о землю, потом дал по морде, схватил за грудки и теперь в приступе священной ярости блевал на когда-то красивую рубаху врага. Сбоку к нему подкрадывался чернобородый, замысливший подлость, но я был начеку! И словно Мъелльнир, пущенный не знающей промаха рукой Погонщика Колесницы, разрезал воздух подхваченный мною чей-то кувшин, и поразил негодяя прямо в хохотальник.
Дальнейшее помню плохо.
С кем-то вроде еще боролся, успешно или нет – сказать сложно. Помню рыжего: он вырвался из под гнета густейшей каши с мясом и пытался добраться до меня, но какая-то добрая душа вытянула его по хребтине доской, оторванной от столешницы. Еще помню, как орали про стражу... И помню сапог.
Добротный, кожаный, на двойной подошве, я даже ремешки разглядел, слегка потертые и бронзовую пряжку, начищенную до блеска.
Он летел мне в лицо.
Летел он, летел...
И прилетел.
Я не люблю тюрьмы. Темницы, каторги, порубы, узилища, ямы тоже мне не по нраву. Не должен там оказываться рожденный свободным!
Проснулся я от собственного храпа, и первое, что встало перед глазами – высокий каменный потолок. Света из двух зарешеченных окон хватало, и я сразу сумел определить, что мы не в трактире.
Вставать не хотелось. Заботливые тюремщики положили меня на теплую, хотя и неровную, лежанку, дабы я не простудился на полу, за что я им мысленно пожелал добра.
Башка гудела, во рту наличествовал гнусный привкус - словно навозная куча, на которую мочились кошки со всего борга. В носу засохла кровь, что и являлось причиной заливистого храпа – обычно-то я сплю не столь музыкально. Дышать им было трудно, я расковырял залежи и заодно выяснил, что клюв мне все же не сломали, а лишь слегка погнули. Лицо онемело и ощущалось, словно маска, я инвентаризировал зубы, и выяснил, что они все на месте. Пара-тройка шаталась, но дезертировать, вроде, ни один не собирался.
- Юнак! А, юнак! – раздался голос из глубины помещения. Я с трудом принял сидячее положение и узрел когда-то-рыжего.
Он выглядел неважно, и каша тоже была с ним. Мой бывший противник равномерно распределил кушание по себе и теперь среди болотных гоблинов мог бы сойти за своего.
- Как же ты, юнак, больно дерешься! – поведал мне теперь-буровато-коричневый. В драку он лезть не собирался, и, что странно, несмотря на то, что выглядел он, будто всю ночь веселился в сточной канаве, был весьма довольным.
- Прости, не знаю твоего имени, уважаемый, - вежливо ответил я – У меня три старших брата. Все здоровые, как медведи.
- Понимаю, - кивнул тот головой – У самого старшие есть. Двое, все норовили меня запрячь...
Речь общительного бородача прервал стон, доносившийся из-под меня. Лежанка подо мной дернулась, и спихнула меня на пол.
Словно упырь из могилы, восстал Уильям.
- Сваааартиии... – проскрипел мне приятель.
- Да, друг?
- Свааааааартииииии...
- Что? Как ты? Болит ли все еще твое сердце?
- Все, все болит... – он скривился, и попытался оглядеться. Это у него получилось плохо. – Что со мной, Сварти?
Я заглянул другу в лицо: на лбу ссадина, губы, как две оладьи, оба глаза заплыли, челюсть распухла, плохо шевелилась и забавно пощелкивала, когда Уилл открывал рот. Зато, что удивительно, длинный и тонкий нос моего друга остался целым.
- Что с тобой? Нуууу... – слишком огорчать его не хотелось – Раньше ты был молодой и красивый... А теперь просто молодой.
- Нате, пейте, - с ведерком подошел бывший рыжий – Вода. Теплая, но пить можно.
Он был удивительно дружелюбен, учитывая обстоятельства нашего знакомства. Мы познакомились, разговорились, выяснил я и причину его столь странной жизнерадостности.
- Смотри! – показывал он пальцем на свой глаз (второй заплыл и закрылся) – Я ж с сопливых лет одноглазый, ни один целитель клятое бельмо убрать не брался! А теперь и нет его! Сон дурной столько лет видел, как второй глаз теряю, орал и просыпался, а теперь вона как!
Глаз у него действительно стал, как новенький. Правда, взамен лицо и тело пошло мелкими, но противно зудящими прыщами, однако это Герхарда Ротвальда, как он представился, не смущало.
Он глядел на мир своим новым глазом, непрерывно чесался и был абсолютно счастлив.
«*» - Старшая Эдда, речи Высокого.
«**» - Калевала.