«Он все это знал, конечно, – подумал Курский, садясь напротив. – Разведчик все же».
Но тут же с удивлением увидел, что лицо Иоффе залито слезами.
– Что-то случилось, Олег Борисович? – осторожно спросил Курский.
– Да, умер один человек. Сегодня, – ответил Иоффе медленным тонким голосом.
– Кто? – еще осторожнее спросил Курский.
– Я, – также тонко и протяжно ответил Иоффе.
Курский смутился – ситуация требовала, кажется, сердечности, эмпатии, а он чувствовал себя старым сухарем, способным разве что к устаревшим шуткам в псевдоанглийском духе.
– Почему вы умерли? – спросил он. Вопрос прозвучал так глупо, что это как-то разрядило ситуацию.
Иоффе потянулся к водке, налил себе полную рюмку, выпил. Курский вдруг понял, что это уже вторая бутылка и что полковник совершенно пьян.
– Потому что я сегодня предложил руку и сердце одной особе. И получил отказ, – ответил Иоффе.
Курский немного испугался, что полковник знает о том, что такое же предложение упомянутая особа сделала ему, Курскому. Все это пахло бредом.
Двусмысленность ситуации казалась нереальной, доходящей до идиотизма.
Курский заказал минеральную воду и овсянку.
Морская вода капала на его рубашку с волос.
– Я купался, – вежливо улыбнулся Курский. – Вода холодная, но очень приятная. Рекомендую.
Море смывает все.
– Я никогда не захожу в море, – ответил полковник.
– Смотреть на него люблю – и то не очень часто.
– У вас водобоязнь? – бестактно спросил Курский.
Полковник выпил еще рюмку и странным взглядом взглянул на старичка – очень пьяным и очень трезвым одновременно. Видимо, так работало в нем отчаяние.
– У меня нет водобоязни. Я боюсь, что ктонибудь увидит меня голым.
– Вы кажетесь себе некрасивым? «Я боюсь,что кто-нибудь увидит меня голым».
– Нет, я неплохо сложен, много занимался спортом. Хорошо выгляжу. Но у меня татуировка на груди и животе – я ее скрываю от людей. Ее.
– Как интересно! – воскликнул Курский с неподдельным любопытством. – И что же это за татуировка?
– Хотите, покажу? – пьяная улыбка исказила благородные черты полковника. – Ее людям показывать нельзя. Но вам-то можно.
Он дернул за узел светлого галстука, затем рывком сдернул его с шеи, затем стал пьяными руками расстегивать рубашку. Лицо его сделалось багровым.
Всю его грудь и живот занимала огромная татуировка – большая квадратная свастика, чрезвычайно тщательно и виртуозно вытатуированная.
Внутри она была сплетена из множества элементов: из колосьев, лент, из морских ракушек, корабельных канатов, из пальмовых и оливковых ветвей, из ожерелий, цепей, бамбуковых побегов…
Рисунок столь четкий, хороший и внятный, что каждый элемент свастики, несмотря на сложное сплетение, прочитывался мгновенно. В центре свастики виднелось изображение черепа. Видимо, череп утопленника, поскольку он весь был оплетен морскими водорослями, под черепом изображен фрагмент морского дна с рассыпанными старинными монетами и якорем.
– Она великолепна, – искренне произнес Курский. – Я вас поздравляю: очень красивая татуировка.
– Вы что, издеваетесь? Я ненавижу ее. Это она заставила меня… Я сделал это для нее.
– Для Лиды?
– Да. Таково было ее желание. Я исполнил ее требование, и вот она отвергла меня. Как я теперь избавлюсь от этого… клейма?
– Когда вы сделали татуировку?
– Уже давно… Не помню… Больше трех лет тому назад.
– И все это время вы пытались завоевать ее сердце?
– Да, она играла со мной. Жестоко играла. За эту татуировку я был вознагражден одной ночью.
Одной. И эта ночь свела меня с ума. Она как Клеопатра.
«Кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» Я поставил на себе крест, печать. А ведь я еврей, родители мои погибли от рук фашистов.
Я надругался над собой, предал свой народ… ради любви. Вы счастливый человек – вам все это безразлично.
Как я вам завидую! Вы не влюблены.
Немыслимое унижение – быть несчастливо влюбленным в таком возрасте.
– У всех свои печали. Я много старше вас. Может быть, я влюблен в жизнь, откуда вам знать?
Господь помог мне дожить до преклонных лет в добром здравии, а все равно жизнь убежит, всего лишь повинуясь простому арифметическому принципу…
– Бедная девочка! – вдруг пробормотал полковник непонятно о ком: о Лиде, о жизни ли? Он выпил залпом.
Курский встал.
– Я прощаюсь с вами. Не печальтесь. Все у вас будет хорошо.
– Спасибо… простите меня.. – глухо сказал Иоффе.
Курский пошел к выходу, дошел до бронзового грифона, а потом вдруг вернулся. Полковник сидел там же, держа в руках свой мобильный телефон.
Он мокрыми глазами взглянул на Курского.
– Вы?.. Что-то забыли? – пробормотал он.
– Скажите, вы были хорошим разведчиком? – спросил Курский.
Иоффе измученно смотрел на него, словно не понимая смысла вопроса.
– К чему вы это? – спросил он.
– Боюсь, вы были не очень хорошим разведчиком, Олег Борисович. Впрочем, девять лет на посту директора санатория в ласковом курортном уголке – это расслабляет.
Полковник молча смотрел на него.
– Видите ли, я слыл в московском угрозыске спецом по татуировкам. Татуировка – мой конек.
Вашу свастику мог наколоть один лишь человек – Виктор Хуценко, по кличке Витя Херувим. Витя Херувим умер в Очакове девять лет тому назад. На вашей свастике, в нижнем уголке, его авторский знак – икс и четыре точки. Да и руку не спутаешь.
Вашу картинку я датирую примерно девяносто третим годом. Лиде тогда было от силы тринадцать лет. Исходя из всего изложенного, я полагаю, что к моменту знакомства с Лидой вы уже были адептом свастики, и, видимо, вы и обратили ее в свою веру. Учитывая уголовный характер вашей татуировки и дату ее изготовления, я сомневаюсь в вашей биографии. Я сомневаюсь, что вы еврей, что вы – Иоффе, сомневаюсь, что вы когда-либо были разведчиком. Спокойной ночи.
Курский вышел.
Он шел сквозь ночной парк, тихий и ветреный.
Стояла ночь из разряда тех кротких и тревожных ночей, когда случиться может всякое – произойти и в тихости кануть, как будто этого и не было. Рваные облака бежали по светлому от луны небу, кусты бесшумно наклонялись и выпрямлялись, как скромные верующие. Ветер проносился и исчезал.
Курскому казалось: за ним сквозь парк кто-то идет. И точно… Чьи-то шаги тихо шелестели за ним в темноте.
«Вот сейчас меня и пришьют, – подумал Курский.
– Меня убьют левретки кардинала. – Он еще пытался шутить в духе шестидесятых наедине с собственным мозгом и возможной опасностью. – Но я просто так не дамся».
Он просунул руку в специальный кожаный карман, пришитый к изнанке его парусиновой куртки, и достал маленький пистолет – легкий, похожий на зажигалку. Так называемый пистолет одного выстрела.
Он прошел участок аллеи, ярко освещенный луной, затем вошел в густую тень деревьев и тут быстро обернулся и сделал несколько стремительных шагов назад, держа свой пистолетик перед собой в вытянутой руке.
Дуло пистолета почти уперлось в грудь маленького мальчика, который теперь был ярко освещен луной: мальчик лет двенадцати стоял, спокойно глядя не столько на Курского, сколько поверх него, словно отрешенно рассматривая нечто парящее над головой старика. Светлые его волосы ерошил и гладил ночной ветер, лицо как бы окаменело в глубокой безмятежности и покое.
Курский вдруг увидел всю эту сценку со стороны и поразился ее таинственной нелепости: старик в белом целится из крошечного детского пистолета в грудь худому ребенку в черных джинсах и яркой майке, а вокруг черный мятущийся сад, и лунные блики, и полная луна в зеленом нимбе, проступившая сквозь бегущие и истерзанные облака.
На мальчике была майка с японским флагом и иероглифами. Красный круг на его груди, изображающий солнце, странно перекликался с полной луной.