Поначалу обязанности нового подмастерья ограничивались подметанием и упаковкой в мешки волос, шедших на продажу производителю матрасов, — доходный побочный бизнес, из-за которого кое-кто из клиентов обвинял Рузо в том, что из парикмахерской человек выходит с меньшим количеством волос, чем рассчитывал. Кроме того, каждый вечер после закрытия заведения Гийом вытряхивал брюки хозяина, оснащенные широченными манжетами. Так продолжалось несколько месяцев, прежде чем Гийому доверили первого самостоятельного клиента, — выбрал его сам хозяин, знавший привычку этого человека всегда и всюду разгуливать в берете. Но опасался Пьер Рузо совершенно напрасно: Гийом Ладусет, чьи пальцы так лихорадочно тряслись от желания поскорее взяться за дело, что он едва справлялся с велосипедным рулем, сотворил настоящее чудо, после чего клиент напрочь отказался от своего засаленного берета.
Поскольку Гийом Ладусет жил слишком далеко, цирюльник настоял, чтобы тот столовался у него в доме. И хотя стряпала Франсин Рузо просто восхитительно, а кроме того, можно было пялиться в ложбину меж ее роскошных грудей, Гийом все же чувствовал себя не в своей тарелке, трапезничая в компании этой пары. Ибо, хоть парикмахерское искусство было и его страстью тоже, за переменой блюд босс практически никогда не слезал со своего излюбленного конька. Так или иначе, но все застольные разговоры неизменно сводились к участию Пьера Рузо в чемпионате мира по парикмахерскому искусству в Иллинойсе, который, как он всякий раз уточнял для своего молодого помощника, находится в США. Вопреки своей подготовке — парикмахер гордился умением выдерживать линию стрижки на шее под самым точным углом; раздобыл редчайший лосьон, который не сыщешь даже в самом Париже; скопил деньги на билет в Иллинойс и обратно, припрятав жестянку со сбережениями в дымоходе, — Пьер Рузо так и не подал заявку на участие в чемпионате. Гийом Ладусет, который вскоре знал о чемпионате все до мельчайших подробностей, лишь молча кивал, сидя с набитым ртом и размышляя, какие красивые летние платья он купил бы Франсин Рузо на те деньги, что коптились в печной трубе зимними вечерами.
И все же, несмотря на склонность к бесконечным повторам и страшно бесившую Гийома привычку Пьера Рузо доедать «Кабеку» до последней крошки, молодой человек питал к боссу самые глубокие чувства — еще более глубокие, чем к его супруге. В парикмахерской работалось с удовольствием, а недельного жалованья вполне хватало, чтобы откладывать на мопед. Так что спустя два года, когда Гийом пересчитал монеты, скопившиеся в старой ночной вазе, верой и правдой служившей вот уже четырем поколениям Ладусетов, он понял, что скопил достаточно.
В следующий же выходной Гийом на попутке отправился в Перигё — ближайший к ним большой город. Весь обратный путь юноша трясся от страха пополам с неуемным восторгом. Добравшись до дома, он тут же принялся драить мопед, хотя тот и так сиял точно новый пятак. Первым человеком, кого Гийом пригласил опробовать свое приобретение, была Эмилия Фрэсс. Сперва парочка неуверенно прокатила по Рю-дю-Шато, четыре ноги, боязливо свесившись, скребли землю. Но уже после памятника «Трем жертвам нацистских варваров, расстрелянным 19 июня 1944 года» мопед заметно прибавил ход, ноги подогнулись, и молодые люди стрелой вылетели из деревни, скаля от страха зубы, обдуваемые до сухоты встречным ветерком.
Единственным разочарованием Гийома Ладусета, когда они мчались вдоль кукурузных полей, было то, что ему так и не удалось всецело сосредоточиться на обвивших его бедрах Эмилии Фрэсс. Волосы — мать все же заставила ее отрастить их — развевались позади них, точно желтый ковер-самолет, пока Эмилия не обернулась посмотреть вслед удаляющейся деревне. Ее локоны облепили лицо Гийома, закрыв обзор. Взлетев на кочку, парочка испустила отчаянный вопль вроде тех, что следуют за внезапным осознанием, что сейчас будет больно. В итоге Эмилия отделалась синяком на челюсти, приземлившись поверх своего спутника с разинутым от ужаса ртом. Самой же серьезной раной Гийома была ущемленная гордость: мало того, что пришлось как-то объяснять свою хромоту, так еще и на щеке, вместо первого поцелуя, навечно запечатлелся след от укуса.
Смерть отца мадам Ладусет явилась для односельчан неожиданностью. Были, правда, и такие, кто тешил себя надеждой, что день этот все же наступит, причем скорее рано, чем поздно, поскольку старик все чаще забывал надевать штаны перед тем, как выйти из дома, — зрелище, вселявшее ужас не только в женщин, особенно в ветреную погоду. Последний раз Гийом навестил деда за день до смерти, искренне удивляясь, что даже в двадцать четыре внуку по-прежнему нельзя приближаться к дедушкиной смоковнице. По объяснению мадам Ладусет, дед до сих пор не простил ему того раза, когда пятилетний Гийом обнаружил спрятанные от него ножницы, вскарабкался на стремянку и отчекрыжил все до единой ветки, так что понадобилось добрых семь лет, прежде чем смоковница вновь смогла плодоносить.