Степанида померла по талой земле, будто выжидала, когда легче копать могилу. Всю зиму промаялась она в тяжелой хвори и все скорбила, что, наверно, не дотянуть ей до вешней воды, что придется ложиться в стылую землю. А вот набрала откуда-то силы, дострадала до самых черемуховых холодов.
Василий Петрович и сейчас еще по Степаниде скорбил, хотя понимал, что богу — богово. Но что там ни говори: без мужа — голова не покрыта, а без жены — дом не крыт. Хорошие ребята у него, работящие. Настя вон от горшка два вершка, одиннадцать лет, а как заправская баба ведет хозяйство: и стирает, и обеды готовит, и корову доит. Правда, и братья как шарики вокруг Насти катаются: картошки ей начистят, воды натаскают, наколют дров, пол и то вымоют. Василию Петровичу любо на таких деток смотреть. А все же подумает, что сироты, — кровью обливается сердце.
«А ничего, вытянем», — подбодрил он себя, прогоняя невеселые думы.
Пни чернели набухшими от воды срезами и вдали сливались с землей.
Василий Петрович понудил лошадь. Она, выбирая ровное место, запетляла по вырубке.
Не успел Василий Петрович отъехать от закрайка и тридцати шагов, как земля под ним тревожаще закраснела. От пенька к пеньку, насколько хватал глаз, бордово отсвечивал мокрыми бликами брусничник, будто кто-то нарочно толстым слоем рассыпал дозоренные ягоды продуваться на ветерку.
«Боже ж ты мой, ягод-то…» — удивился Василий Петрович. Он в своей жизни еще не видел такого…
Василий Петрович высвободил ноги из стремян, спрыгнул на землю.
Брусника была сочная и уже давилась в руках.
«Перетерпела, милая… Пропадешь, никому не нужна в этом повырубленном лесу…»
На высоких кочках и замшелых пнях ягоды были исклеваны птицами, но и поедь хранила в себе животворные соки, не собиралась гнило буреть.
Василий Петрович быстро набил на зубах оскомину и снова взобрался в седло.
— Ого-го-о, Ксенья-я, — прокричал он с лошади, заставив ее вздрогнуть. Эхо было здесь уже не лесное, — придушенное — и быстро терялось в просторе, прижимавшем его к земле.
Длиннохвостая стрекотунья-сорока снялась с сосны и полетела вдоль вырубки. Белая грудка ее вытянулась куриным яйцом.
Василий Петрович направил Карюху к синеющему за делянками горизонту. Ему было жалко давить ягоды, и он все оглядывался на следы от копыт, в которых, ему казалось, скапливалась кровь.
— Ого-го-о, — отгоняя дурные видения, хмельным голосом кричал Василий Петрович.
Лошадь петляла среди пеньков, под ногами у нее, как в отсыревшем мху, сочно всхлипывало.
Василий Петрович качался в седле и полчаса и час, а синеющий горизонт отступал от него за увалы и неуемно раздвигался вширь. Да, тут Ксенью искать как иголку в омете соломы.
День был пасмурный. Серая наволочь затянула небо, и по всему было видно, что собирался дождь. Отсыревший воздух холодил щеки.
Василий Петрович, не привыкший к таким раздольям, опасливо заоглядывался. Лес был понятнее для него, чем вырубки. По лесу он ходил, не боясь заблудиться, читая дорогу по мхам и лишайникам на деревьях, по грубым наростам и трещинам на коре белостволых берез, по выступившей на елях смоляной накипи, по муравьиным кучам. В делянках же, казалось, не было никаких ориентиров. Даже трава у пеньков выгорела здесь вкруговую — не разберешь, где север, где юг.
И Василий Петрович, боясь заблудиться, повернул лошадь назад, терпеливо всматриваясь в оставленные кобылой следы. Они были красными от брусничного сока. Сколько же тут понапрасну пропадет спелой ягоды? На весь белый свет, наверно, ее хватило бы.
Ой, Митька, уж наворочал ты дров в лесу, так пошто дороги-то пробил не в ту сторону? К деревне бы надо торить их, к Полежаеву — вот ягоды-то и обобрали б.
А Митька что? Недоплетенный пестерь[1], с тридцать девятого года, и до сих пор неженатый: в голове-то ветер гуляет. У Василия Петровича в двадцать-то два уже… Он осекся, вспомнив, что в этом возрасте только-только женился, и первенец, Костя, появился у него лишь на двадцать третьем году. Ну, ничего, Василий Петрович успел наверстать упущенное. Пусть дотянутся до него другие.
Он вдруг снова вспомнил о Ксенье и пожалел ее, что она до сорока годов докуковала одна. А сорок лет — бабий век… В сорок ни одного ребенка не принесла, дальше ждать хорошего нечего…