— Куда сам? Куда сам? — затараторила она и не отпускала Кирилла с рук. — Никуда ты теперь не уйдешь… На замок дома запру… Окна забью решетками.
Кирилл засопел носом, но не захныкал.
Аксинья втащила его в тепло, поставила у порога на ноги:
— Ну-ка, пройдись немножко, пройдись… Ничего не болит? Нет?.. Ну а руками, руками взмахни… — Она тревожно вглядывалась Кириллу в глаза, пытаясь выследить в них тот момент, когда они исказятся болью.
— Я сейчас за ва-а-ленками схо-о-жу, — протянул Кирилл и ухватился ручонками за скобу.
— Да сиди ты. — Она отодвинула его от дверей, выбежала на улицу.
Ребята уже выносили из-под горы Кирилловы валенки, так и не отпутывая их от лыж.
Вот тут-то Аксинья и дала себе волю. Страх, который до поры до времени был спрессован в ней камнем и который раньше ничем, кроме крика, не выдавал себя, сейчас, расставаясь с Аксиньей, колотил ее неуемной дрожью и подкашивал ноги.
Она беспамятно закричала:
— Чтобы я вас больше никого здесь не видела! Ноги охламонам повыдергаю, только сунетесь ко мне в огород!
Она выхватила у ребят Кирилловы лыжи и замахнулась ими.
Ребята бросились врассыпную.
Аксинья, уже выкричавшаяся, притихшая, вернулась в избу.
Кирилл сидел на полу и распутывал под подбородком затянувшийся в тесемках у шапки узел.
— Ни-и-как не-е сни-ма-а-ется, — пожаловался он Аксинье.
Она сунулась рядом с ним на колени, зубами растянула заледеневший узел.
— Ой ты, горюшко мое. — Она притянула его голову к своей груди. Кирилл доверчиво прижался к Аксинье.
— Е-если бы-ы у меня-я па-алка не зацепилась за лы-ы-жину, дак я-я бы ни за что не упа-ал…
— Да нет, нет, конечно бы, не упал.
Аксинья выделяла Кирилла из всех детей Васи-Грузля. Старшие не тянулись к ней, особенно дичилась ее девчонка. А Алешка, которому уже исполнилось пятнадцать годов, жил сам по себе и не нуждался, видимо, ни в отцовской, ни в материнской ласке. Мишка же во всем подражал ему. А вот Настя страдала без матери. Она волчонком поглядывала на Аксинью, не давала ей гладить свое белье, неохотно показывала отметки в тетрадях и ничего у Аксиньи не просила — ни есть, ни переодеться в чистое — и, как бы ни была голодна, терпеливо дожидалась, когда ее позовут за стол. Даже в баню не ходила с Аксиньей. Всего две женщины в доме, с кем бы как не с Аксиньей, идти, но Настя была всегда на особицу.
А вот Кирилл любил мыться с мачехой. Залезал в деревянную лохань, наполненную теплой водой, хохотал, брызгался.
Аксинья оттирала его мочалкой и приговаривала:
— Ой, у меня ребенок-то, как груздочек, белый теперь.
Кирилл и в самом деле был белый, не в отцову породу, в бабушку Парасью выдался. И не Василия бы Петровича Грузлем дразнить, а вот прилепили несуразное прозвище к цыганисто черному мужику: Вася-Грузель да Вася-Грузель. Вот кто грузель-то — Курилка-Кирилл. Так нет, как в насмешку, ребята и Кирилла прозвали Обабком. К тем сыновьям Василия Петровича хоть подходит: у них головы, как у подберезовиков, смуглые, подпеченные солнышком, а у этого-то рассыпались льняным волокном… Какой он обабок, груздочек он.
Аксинья была сейчас в неузнаваемо приподнятом настроении, словно какой-то клапан, отгораживающий приток радости к сердцу, вдруг опять начал работать.
— Кирюшенька, — она набросилась на Кирилла, живого и невредимого, с поцелуями — он едва успевал обтираться рукавом, — усадила его, как маленького, на столешницу — ножки, свесившись, не доставали до пола — и крепко сплющила в ладонях по-стариковски сморщившееся от этого маленькое лицо. — Хороший ты мой! Любименький!
С фотографии из простенка отчужденно смотрел на нее военный Зиновий.
Щемящая память сдавила Аксиньино сердце тоской.
— А мы сейчас блинчиков испечем, — пропела Аксинья, еще не веря, что тоска переборет в ней радость, и изо всех сил сопротивляясь тоске. — А мы сейчас блинчиков испечем…
Она не знала, с чего вдруг повело ее на блины.
Аксинья оставила Кирилла сидеть на столе, убежала на кухню, засуетилась, кинувшись искать квашонку, и хлопнула себя, бестолковую, по лбу: да где же ей быть, квашонке-то, — в подполье спущена, чтобы не рассыхалась.
Она залезла в подполье, нашла там под лестницей квашню и, чувствуя, как тоска холодит изнутри все тело, выскочила наверх, бросилась опять обнимать Кирилла. Он, будто понимал, что с ней творится неладное, не сопротивлялся.
А она, дурачась перед ним, заприплясывала:
— Те-о-тушка Варва-а-ра, меня ма-а-туш-ка послала: дай сковороды да сковородничка, мучки да подмазочки, у нее вода в печи — хочет блины печи…