Ксенья все же взыгранула с Зиновием еще один раз.
У них на ферме выбраковывали старых коров. Василия Петровича снарядили делать помост, по которому собирались загонять коров на грузовые машины. А заодно попросили наростить и кузова, чтобы скот на тряской дороге не вылетел за борта.
Работа нехитрая, Василий Петрович быстро управился с нею и стал дожидаться, когда коров будут грузить.
Осеннее солнце грело слабо. Трава, окропляясь по ночам инеем, уже не оттаивала, серебрилась холодной изморозью, но все еще просвечивала зеленью. У прифермских построек горами дыбились ометы желтой соломы. Василий Петрович завалился в один из них, и его обдало духом сытного хлеба.
Коров, набросив на рога петли, затягивали на помост веревками. Они упирались, мычали, но сзади их подгоняли вицами бабы. Коровы мотали головами, а в кузове обреченно успокаивались, прижимались к бортам и тоскливо смотрели фиолетовыми глазами в широкие щели между наколоченными Василием Петровичем тесинами.
Зиновий прикатил на легковушке к концу погрузки.
— Ну? Документацию оформили? — спросил он. — Давайте сюда.
Он засунул бумаги в нагрудный карман, направился к головной машине.
— Сам поеду на скотобазу, — заявил он. — А то там не поругаешься — занизят упитанность.
Он отпустил легковушку, грузно забрался в кабину к Кольке Попову и, выкрутив стекло, выглянул:
— Ну? Готовы?
И в это самое время, подбоченясь, пошла в круговую Ксенья. Она тяжело задробила резиновыми сапогами, которые смачно хлюпали и били ее по голяшкам, взметнула правую руку вверх, а левую уперла в прогнутый бок.
запела она, озорно поглядывая на удивившегося Зиновия.
Зиновий был уже не тем мальчиком, какого она донимала в клубе, не растерялся.
— Смотри, Ксенья, допоешься ты у меня, — погрозил он из кабины. — Следующим заходом и тебя выбракую.
— Ничего не получится, председатель, — засмеялась она. — Комиссия акт не подпишет: меня еще, если в животноводстве разбираешься, можно и в племя пускать.
Ксенья подмигнула Зиновию, прошлась мимо кабины, полыхнув жаром, и завалилась в солому к Василию Петровичу.
— Василий Петрович, — показала она белые зубы, — если он ни рожна не разбирается в бабах, скажи ты ему, что меня еще выбраковывать рано.
Она, повалившись на спину, забросила руки за голову и истомно потянулась.
Зиновий уже не слышал ее последних слов, приказал шоферу двигаться в путь.
Машины тронулись, стылая комковатая земля хрустко закрошилась у них под колесами.
Бабы еще недолго похохотали над Ксеньиной частушкой. Смех был безобидный, непамятливый, и Василия Петровича успокоило, что доярки не имеют зла на его сына.
Он, умиротворенный, побрел домой, дивясь Ксеньиной языкастости и не в силах уяснить для себя, как такая веселая девка оказалась без мужика. Да ведь моргни она глазом, иной королевич и то увязался бы по пятам. А тут ни королевича, ни самого распоследнего пьянчужки. Какая баба зря пропадает… Да мужики-то что? Ослепли кругом? Конечно, Ксеньина красота тут не в особый расчет: с лица-то, учат умные люди, не воду пить. Но и красота не последнее дело. Тут у Василия Петровича глаз привередливый. Будь уж баба хоть как работяща, хоть как покладиста и кротка, а надо чтобы и обличьем глянулась. Но ведь у Ксеньи-то как раз все и есть: и посмотрит на тебя — сразу соколом сделает, и за работу возьмется — так любо-дорого поглядеть. Уж не крутости ли ее испугались парни, так крутость-то у Ксеньи не настоящая, показная. Она кричит, шумит, а сама сердцем истаивает. И скажи ей в тон слово — тут же и расхохочется.
Василий Петрович насмотрелся теперь на нее и с близи. Раньше через реку любовался, а с мая пришел в пастухи на ферму, так разобрался, какая доярка стоит чего.
Маня Скрябина на весь белый свет разобижена. Если и засмеется когда, так, значит, Ксенья развеселила ее. Фая же Абрамова полна зависти к каждой бабе и, подвернись возможность, какую-нибудь да устроит пакость: на мужа этой бабе наговорит, что заигрывал с ней, на поросенка наскажет, что подрывает картошку в чужом огороде, на пацанят наябедничает, что курят в логу за школой. А потом сама ж и оправдывается, что слышала эти гадости от того-то и того-то — еще и хороших людей опутает сплетнями. Так будто в наказание за это печенью мается. Нет, не зря подмечено стариками, что у злых людей желудок болит, у завистливых — печень, а у добрых — сердце.