Обе последние цитаты — из литературного портрета Павла Васильева, написанного Е. Беленьким.
По поводу «Соляного бунта» А. Макаров говорил, например, повторяя упомянутые писания прижизненных изничтожителей творчества Васильева, следующее: «К сожалению, романтизация реакционных сил и поэтизация кулацкого быта являются не элементом поэмы, а составляют главное в ней». На самом деле упомянутые «романтизация» и «идеализация» не составляют в поэме ни «главного», ни «элементов», поскольку отсутствуют вообще. Нужно обладать незаурядным и целенаправленным воображением, чтобы увидеть «романтизацию» в нарисованных гневной и твердой рукой беспощадных картинах уничтожения казаками-карателями восставшего казахского аула Джатак или в сценах варварского торжества «победителей». Нет, на сей раз куда ближе к истине П. Выходцев, который ощущает в этих эпизодах «обостренное классовое и гуманистическое чувство поэта», заставляющее судить его суровым и правым судом людей, близких ему по крови.
Да, повстанцы изображены в поэме художественно слабее, чем каратели (по васильевским масштабам, ибо Джатак нарисован им так что другому поэту и сцен в ауле хватило на много лет славы и переизданий). Но дело тут не в сознательном или подсознательном «избирательном подходе» поэта, не в том, что осуждая своих казаков разумом, он сердцем где-то любуется ими, как намекала в свое время Елена Усиевич. Здесь можно обойтись без Фрейда. Здесь дело в выбранной автором теме, в ракурсе его взгляда. «Ярче и выпуклее художник изображает то, что составляет основную тему его произведения», — замечает Е. Беленький, остроумно указывая: если принять иную точку зрения, то получится, что Горький в своей четырехтомной повести солидарен не с большевиком Кутузовым, а с «пустой душой» — Самгиным, изображенным, конечно, куда ярче и выпуклее первого.
Особенность творчества Васильева (по опять-таки справедливому и тонкому замечанию П. Выходцева) в том, что в нем, показывая напряженнейшие классовые битвы эпохи, он рисует «не столько борьбу „красных с белыми“, сколько „белых с красными“». Такой ракурс определяется складом дарования поэта, и если, кто-нибудь усмотрит тут крамолу, то ему не мешает напомнить: с такой точки отсчета написаны и «Жизнь Клима Самгина», и «Тихий Дон», и «Дума про Опанаса».
Я знаю, что некоторых читателей эмоционально шокируют действительно жестокие сцены расправы карателей. При этом как-то забывается, что это жестокость не поэта, а колонизаторской политики царизма, поэтом очень правдиво и сильно запечатленная. Во имя будущего человечества мы не имеем права забывать о кровавых подвигах колонизаторов, как не имеем права забывать об Освенциме и Бухенвальде. Писать же об этом нежными пастельными красками — невозможно.
Поэтому странно, что прямой и глубокий интернационализм Павла Васильева встречает критику (хотя и сопровождающуюся оговорками) современных исследователей. Особенно достается поэту за непочтительное отношение к Ермаку Тимофеичу. «Такой аспект, разумеется, узок, он односторонне характеризует миссию Ермака» (Е. Беленький). «Даже поход Ермака оценивал отрицательно» (П. Выходцев). Наконец Ал. Михайлов рубит сплеча: «Колонизация края показана как односторонний процесс усиления гнета и ущемления прав местного населения».
Любопытно, как по мнению Ал. Михайлова должно выглядеть «неодностороннее» изображение процесса колонизации (ибо, надеюсь, он согласится со мной, что связывать с термином «колонизация» благотворное влияние на казахский народ передовой русской культуры, ее носителей — лучших сынов русского народа — кощунственно).
Насколько более зрело судил о царском колонизаторстве молодой поэт в начале 30-х годов, чем его исследователи в начале 70-х!
Нужно ли, однако, превращать Павла Васильева в рыцаря без страха и упрека, умалчивать о его слабостях человека и поэта?
Невозможно игнорировать горьковскую статью «О литературных забавах» с ее очень суровым осуждением поведения молодого поэта.
Между тем П. Выходцев, говоря об этом поведении, пользуется изящным эвфемизмом «беззаботность по отношению к своему таланту». Он вообще склонен винить в хорошо известных малоблаговидных поступках поэта критику, несправедливо оценивавшую его творчество. Однако критика критикой, но за свои срывы ответственность Павел Васильев несет сам. Да и начались эти срывы раньше «широкого наступления критики» на поэта (определение П. Выходцева). Е. Беленький прав: «С первых же дней слава поэтическая понеслась рядом со славой богемной и скандальной».