Мне кажется, что правильнее поступает Ал. Михайлов, когда, не скрывая темного и уродливого в биографии поэта, он показывает ее как процесс постепенного, но неуклонного выпрямления поэта, преодоления им в упорной борьбе с самим собой анархических и индивидуалистических привычек.
Такой образ не только более достоверен, но и более по-человечески привлекателен. «Бурный темперамент, несдержанность в московский период жизни проявлялись в уродливых формах, и, будучи в существе своем человеком совестливым, он испытывал чувство раскаяния после каждой вспышки низменных страстей, мучился, безжалостно судил себя своим судом».
Бездумная же амнистия Васильева-человека ведет, естественно, и к забвению недостатков в его творчестве, которых не могло не быть у поэта очень молодого и развивавшегося в крайне сложной обстановке. Выходцев же охотно принимает и поднимает риторические стихи Павла Васильева 1930–1931 гг. (нужно оговориться, что риторика в них часто блестяща) и даже образ парторга Смолянинова в «Христолюбовских ситцах» — образ, говорящий лишь о минутной слабости поэта, который под жестокими атаками критики решился героизировать бездумного человека-винтика.
В первой части последней поэмы Васильева много интересного и острого, там есть знаменитый образ ядовитых цветов. К концу же поэма катастрофически слабнет, превращаясь в слащавую идиллию.
К счастью, «Христолюбовские ситцы» — не последнее, написанное Васильевым.
Прав Ал. Михайлов, когда уделяет в своей книге немалое место анализу вольных переводов произведений казахского советского фольклора, сделанных Павлом Васильевым.
Вообще же во всех трех книгах явно недооценивается значение Казахстана для поэзии Васильева. П. Выходцев прямо объявляет Сибирь колыбелью жизненной и литературной судьбы поэта. Между тем, хотя Павел Васильев пространствовал в ранней молодости по Сибири несколько лет, она очень слабо отразилась в его творчестве.
Даже у Ал. Михайлова о казахстанских истоках васильевской поэзии сказано очень мало, а ведь его книга названа «Степная песнь» (это образ из стихотворения Васильева, начинающегося словами: «Родительница степь!»).
Невольно возникает впечатление, что критики имеют довольно поверхностное представление о быте казахского народа, национальной культуре казахов и даже о том, где именно казахи живут. Скажем, П. Выходцев пишет о том, что в детстве (которое прошло в Зайсане, Атбасаре, Павлодаре) Павел Васильев часто встречался с казахами и киргизами(!).
В «Соляном бунте» казаки-каратели называют казахов киргизами — как известно, самодержавие пыталось отнять у казахского народа даже его настоящее имя. В поэме это необходимо, иное название в устах ярковых и устюжаниных выглядело бы художественной фальшью. Но недопустимо и даже как-то непристойно советскому литературоведу от своего имени пользоваться неверным названием народа. Между тем так поступают авторы всех трех книг.
Слава богу, что Е. Беленький в своей книжке хоть больше не пользуется нелепым термином «киргизская тема», которым пестрели многие его статьи. Например, написанная к 60-летию Павла Васильева статья «Сибирские годы» («Сибирские огни», 1970, № 12), где сказано: «„киргизская“ тема имела в 20-е годы особое значение для русской литературы Сибири. Народы Средней Азии (их тогда недифференцированно называли киргизами) нигде так близко не соприкасались с русским народом, как в Сибири».
Приходится решительно поправить почтенного ученого: именно в 20-е годы, благодаря ленинской национальной политике, народы Казахстана и Средней Азии вновь обрели свои подлинные имена и сделали первые уверенные шаги на пути национального возрождения. Можно добавить, что и до революции определение «киргизы» не относилось ни к узбекам, ни к туркменам, ни к таджикам, хотя настоящие названия этих народов были искажены царскими колонизаторами. Можно, наконец, уточнить, что Казахстан географически не входит в Среднюю Азию. Так много путаницы в нескольких строчках!
П. Выходцев замечает, что у Павла Васильева «извечная природа не только не противопоставляется наступлению новой жизни — она словно бы сама жаждет ее, радуется собственному преображению».
Наблюдение верное, хотя и не новое, но вот, кажется, никто из нас, писавших о Павле Васильеве, не отметил, что один из основных мотивов васильевской лирики — единство человека, обновляющего мир, и «извечной природы», дружеский союз между ними — исключение в поэзии да и вообще в литературе начала 30-х годов. Природа изображалась тогда обычно как сила, враждебная человеку и его творческой деятельности, слепая, косная, тупая. «Бессмысленные преступления природы», — говорил И. Бабель.