Обстоятельнее всех ответила Вера Федоровна Комиссаржевская:
«Мне нравится Ваша наивность, искренность и какая-то примитивность. Во многом я не согласна с Вами. Автор, собирая в театре людей, должен дать им не зрелище только, но и наслаждение красотой — вот цель искусства. Он должен дать людям забыться от тяжести жизни, уверить их, что жизнь прекрасна, изящна, торжественна. А Вы Вашей пьесой издеваетесь над человеческой душой, мучаете, отвергаете все, чем гордилось человечество. Оправданием может служить то, что Вы писали искренне… У Вас написано не по шаблону. Хотелось бы мне поставить Вашу пьесу, но, кажется, свистом и шипением встретят Вашу драму, хотя, конечно, может быть, я и ошибаюсь…»
Вскоре после этого письма Вера Федоровна умерла в Ташкенте.
Сорокин же впоследствии рассказывал, что Комиссаржевская его «монодраму» все-таки поставила, но спектакль был уже после генеральной репетиции запрещен полицией.
А иногда утверждал, что «Золото» ставил другой известный режиссер той поры — Евреинов и что спектакль имел большой успех.
Говорил он это уже в 20-х годах, когда в Омске, конечно, никто не помнил старую хронику петербургских театров.
Был ли закономерен неуспех его первых книг? Пожалуй, да. Они подражательны и художественно очень несовершенны. Но какая в них ненависть к золоту, деньгам, капиталу — ненависть, перемешанная с изумлением перед их таинственным могуществом.
Вот, например, рассказ «Банкротство Артемия Дернова» (Сорокин лишь чуть изменил фамилию знаменитого павлодарского миллионера, хотя почти никаких аналогий в биографии сорокинского героя и реального Дерова нет). Артемий Дернов, сам, своей волей, своими руками, дерзостью и цинизмом пробившийся к колоссальному богатству, к реальной власти над тысячами людей, злится:
«…Умрешь, похоронят, и никто не вспомнит про купца Артемия Дернова, как он из переселенца миллионером сделался, а про какого-нибудь Гоголя, Пушкина пишут, да так пишут, что всю жизнь опишут, да окурки, одежду, ручки, перья, стулья в музеях хранят».
Но вот Артемия постигает банкротство, он теряет все. Чиновник описывает имущество бывшего миллионера, вешая бирки с ценой на все предметы обстановки. И оказывается, что их бывший владелец, вчерашний хозяин жизни, ничтожнее последней табуретки на своей кухне, потому что и у табуретки есть какая-то цена, а он не стоит ничего…
После провала первых книг перед Сорокиным вплотную стал банальный вопрос о куске хлеба. Он поступил счетоводом в Управление железной дороги. Проработав какое-то время, как все его коллеги, он пошел к начальству и, по словам Вс. Иванова, сказал так:
— Этот ежедневный урок, который вы мне даете, я могу выполнить вместо целого дня в один час. Я прошу вас давать мне двойной урок, на который я буду тратить три часа в день по моему новому способу ведения бухгалтерских книг и отчетов. Но я буду выполнять двойной урок только при том условии, если вы мне разрешите все остальное время писать мои рассказы.
Писать на службе рассказы на таких условиях ему разрешили. В Управлении дороги Сорокин прослужил много лет. Он не делал никакого секрета из своего «нового способа», но его система оказалась настолько сложной, что никто из сослуживцев так и не сумел овладеть ею.
Вообще, по складу ума Антон Семенович был изобретателем, рационализатором и отказался от «практических дел» вовсе не по неспособности к ним.
Из истории первых своих шагов на литературном поприще Сорокин вынес твердое убеждение, что одного таланта (а в свой талант он верил непоколебимо) мало, совсем мало для признания. Главное — реклама. Умение привлечь к себе — любыми способами — всеобщее внимание.
— После хорошей, умной рекламы, — говорил он, — можно печатать любые, самые плохие сочинения, и публика, ослепленная рекламой, будет считать их шедевром. Но поскольку у меня нет плохих произведений, люди будут читать мои хорошие и извлекать из них для себя пользу. Ничего сложного. Дело маленькое.
И он решил стать великим рекламистом.
К этому времени Сорокин, отец и сын, давно уже жили в Омске, в том самом двухэтажном доме на Лермонтовской.
Дом этот прочно вошел в биографию писателя, да и в историю сибирской литературы, и очень жаль, что нет в нем музея.
Он сам вроде бы стал частью Антона Сорокина. Он тоже был странен.
Если смотреть на внушительный фасад особняка, он кажется очень вместительным. На самом деле на втором этаже, где жил писатель, было только две комнаты. Одна из них служила Сорокину и столовой и кабинетом. Н. И. Анов, часто бывавший в ней, вспоминает стоявший в углу сконструированный самим Антоном Семеновичем шкаф. Его можно было мгновенно превратить в кровать. Гостей Сорокин уверял, что шкаф может служить и в качестве дивана и в качестве письменного стола, а в случае нужды — и гроба.