Бывало, лишь рядом усядусь –И крышка. Приник и отник.Прощай же, пора, моя радость!Я спрыгну сейчас, проводник.
Бывало, раздвинется западВ маневрах ненастий и шпалИ примется хлопьями цапать,Чтоб под буфера не попал.
И глохнет свисток повторенный,А издали вторит другой,И поезд метет по перронамГлухой многогорбой пургой.
И вот уже сумеркам невтерпь,И вот уж, за дымом вослед,Срываются поле и ветер, –О, быть бы и мне в их числе!
Венеция
Я был разбужен спозаранкуЩелчком оконного стекла.Размокшей каменной баранкойВ воде Венеция плыла.
Все было тихо, и, однако,Во сне я слышал крик, и онПодобьем смолкнувшего знакаЕще тревожил небосклон.
Он вис трезубцем СкорпионаНад гладью стихших мандолинИ женщиною оскорбленной,Быть может, издан был вдали.
Теперь он стих и черной вилкойТорчал по черенок во мгле.Большой канал с косой ухмылкойОглядывался, как беглец.
Туда, голодные, противясь,Шли волны, шлендая с тоски,И го́ндолы[1] рубили привязь,Точа о пристань тесаки.
Вдали за лодочной стоянкойВ остатках сна рождалась явь.Венеция венецианкойБросалась с набережных вплавь.
Пиры
Пью горечь тубероз, небес осенних горечьИ в них твоих измен горящую струю.Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.Надежному куску объявлена вражда.Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,Которым, может быть, не сбыться никогда.
Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.И тихою зарей – верхи дерев горят –
В сухарнице, как мышь, копается анапест,И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
Полы подметены, на скатерти – ни крошки,Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,А сдан последний грош – и на своих двоих.
Зимняя ночь
Не поправить дня усильями светилен.Не поднять теням крещенских покрывал.На земле зима, и дым огней бессиленРаспрямить дома, полегшие вповал.
Булки фонарей и пышки крыш, и чернымПо белу в снегу – косяк особняка:Это – барский дом, и я в нем гувернером.Я один, я спать услал ученика.
Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.Тротуар в буграх, крыльцо заметено.Память, не ершись! Срастись со мной! УверуйИ уверь меня, что я с тобой – одно.
Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.Кто открыл ей сроки, кто навел на след?Тот удар – исток всего. До остального,Милостью ее, теперь мне дела нет.
Тротуар в буграх. Меж снеговых развилинВмерзшие бутылки голых, черных льдин.Булки фонарей, и на трубе, как филин,Потонувший в перьях нелюдимый дым.
Поверх барьеров
Возможность
В девять, по левой, как выйти со Страстного,На сырых фасадах – ни единой вывески.Солидные предприятья, но улица – из снов ведь!Щиты мешают спать, и их велели вынести.
Суконщики, С. Я., то есть сыновья суконщиков(Форточки наглухо, конторщики в отлучке).Спит, как убитая, Тверская, только кончикСна высвобождая, точно ручку.
К ней-то и прикладывается памятник Пушкину,И дело начинает пахнуть дуэлью,Когда какой-то из новых воздушныйПоцелуй ей шлет, легко взмахнув метелью.
Во-первых, он помнит, как началось бессмертьеТотчас по возвращеньи с дуэли, дома,И трудно отвыкнуть. И во-вторых, и в-третьих,Она из Гончаровых, их общая знакомая!
«Оттепелями из магазинов…»
Оттепелями из магазиновВеяло ватным теплом.Вдоль по панелям зимнимЕздил звездистый лом.
Лед, перед тем как дрогнуть,Соками пух, трещал.Как потемневший ноготь,Ныла вода в клещах.
Капала медь с деревьев.Прячась под карниз,К окнам с галантереейЖался букинист.
Клейма резиновой фирмыСеткою подошвЛипли к икринкам фирнаИли влекли под дождь.
Вот как бывало в будни.В праздники ж рос буранИ нависал с полудняВестью полярных стран.