Тоска
Для этой книги на эпиграфПустыни сипли,Ревели львы, и к зорям тигровТянулся Киплинг.
Зиял, иссякнув, страшный кладезьТоски отверстой,Качались, ляская и гладясьИззябшей шерстью.
Теперь качаться продолжаяВ стихах вне ранга,Бредут в туман росой лужаекИ снятся Гангу.
Рассвет холодною ехиднойВползает в ямы,И в джунглях сырость панихидыИ фимиама.
«Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе…»
Сестра моя – жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в гро́зу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в купе,Оно грандиозней Святого ПисаньяИ черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормозНа мирных сельчан в захолустном вине,С матрацев глядят, не моя ли платформа,И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночекСплошным извиненьем: жалею, не здесь.Под шторку несет обгорающей ночьюИ рушится степь со ступенек к звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фата-морганой любимая спитТем часом, как сердце, плеща по площадкам,Вагонными дверцами сыплет в степи.
Плачущий сад
Ужасный! – Капнет и вслушается,Всё он ли один на светеМнет ветку в окне, как кружевце,Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягостиОтеков – земля ноздревая,И слышно: далеко, как в августе,Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.В пустынности удостоверясь,Берется за старое – скатываетсяПо кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь,Всё я ли один на свете, –Готовый навзрыд при случае, –Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.Ни признака зги, кроме жуткихГлотков и плескания в шлепанцахИ вздохов и слез в промежутке.
Зеркало
В трюмо испаряется чашка какао,Качается тюль, и – прямойДорожкою в сад, в бурелом и хаосК качелям бежит трюмо.
Там сосны враскачку воздух саднятСмолой; там по маетеОчки по траве растерял палисадник,Там книгу читает Тень.
И к заднему плану, во мрак, за калиткуВ степь, в запах сонных лекарствСтруится дорожкой, в сучках и в улиткахМерцающий жаркий кварц.
Огромный сад тормошится в залеВ трюмо – и не бьет стекла!Казалось бы, всё коллодий залил,С комода до шума в стволах.
Зеркальная всё б, казалось, нахлыньНепотным льдом облила,Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, –Гипноза залить не могла.
Несметный мир семенит в месмеризме,И только ветру связать,Что ломится в жизнь и ломается в призме,И радо играть в слезах.
Души не взорвать, как селитрой залежь,Не вырыть, как заступом клад.Огромный сад тормошится в залеВ трюмо – и не бьет стекла.
И вот, в гипнотической этой отчизнеНичем мне очей не задуть.Так после дождя проползают слизниГлазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,На цыпочках скачет чиж.Ты можешь им выпачкать губы черникой,Их шалостью не опоишь.
Огромный сад тормошится в зале,Подносит к трюмо кулак,Бежит на качели, ловит, салит,Трясет – и не бьет стекла!
Девочка
Ночевала тучка золотаяНа груди утеса великана.
Из сада, с качелей, с бухты-барахтыВбегает ветка в трюмо!Огромная, близкая, с каплей смарагдаНа кончике кисти прямой.
Сад застлан, пропал за ее беспорядком,За бьющей в лицо кутерьмой.Родная, громадная, с сад, а характером –Сестра! Второе трюмо!
Но вот эту ветку вносят в рюмкеИ ставят к раме трюмо.Кто это, – гадает, – глаза мне рюмитТюремной людской дремой?
«Ты в ветре, веткой пробующем…»
Ты в ветре, веткой пробующем,Не время ль птицам петь,Намокшая воробышкомСиреневая ветвь!
У капель – тяжесть запонок,И сад слепит, как плес,Обрызганный, закапанныйМильоном синих слез.