Я кругом виноват - он, она, они, ОНО ни в чем ни виноваты. Я один виноват. Потому что в 1917 году, не подумав, со зла, я продал Родину, то самое пространство, где родился! Было так. Утром состоялась встреча с магистром ложи "Блядь"; сам-то я был магистром ложи "Хуй", но в данном случае мы решили объединиться. И объединились. И продали. И старуху-процентщицу с сестрой мы убили. И Муму мы утопили. И старика Карамазова мы порешили, а потом Храм Христа Спасителя взорвали. И копеечку у юродивого мы отняли. Вот какое я говно, но все равно появляется свет, отсюда вывод - и говну свет во тьме светит!
Домой поздно пришел, страшно одному в квартире, потому что со стен сходят охуетени и говорят: "Вот, смотри, Маркес, Дудинцев, Диккенс, Гроссман, Золя, Лев Толстой, Маркс - умные, сильные, большие писатели, о чем писали и пишут о большом, о вечном, а ты о чем? Всего лишь обыгрываешь всю эту экзистенцию". А я говорю, я не виноват, жизнь такая, о чем могу о том и пишу, другого не знаю, самому стыдно, конечно, чего уж там, хочется написать что-нибудь большое со светом в конце. А тут как к слову пришлось, сначала тоненький такой лучик показался, а потом как хлынет световой поток! И все одето светом; а охуетени разбежались.
Иду по улице, снова два авангардиста навстречу. Один говорит: "Смотри, заря появилась...", другой спрашивает: "Где?", весь встрепенулся, а потом говорит: "И вправду заря". Не знаю, что бы я натворил, если бы не свет, неожиданно появившийся и меня утихомиривший.
Еду в метро, настроение кошмарное, а тут ребятишки цыганские бегают, маленькие такие чавалки-ромалки, человек десять-двенадцать, и у каждого мешок к спине привязан, там совсем крошечный ребенок сидит, одеты плохо, грязные насквозь, несет от них, из вагона в вагон перебегают, лопочут что-то на жаргоне, так их жалко стало, хотел им мелочь подать, но и мелочь жалко стало, а потом еще грязно подумал: "Пускай им Сличенко в своем театре дает, я же не цыган, и театра у меня нет", - так вот и не знал, куда деваться, цыганят жалко, мелочь тоже жалко, и от такой дилеммы еще больше закомплексовался.
А тут встретил бабу знакомую. Стояла она, разговаривала с двумя другими бабами; у меня с ней никогда ничего, но ведь знакомая, а у меня сейчас знакомых мало - только месяц молодой да календарь на стене. Дай, думаю, подойду к бабе знакомой, она меня узнает, скажет что-нибудь, я ей что-нибудь, она меня с подругами познакомит, я им стихи почитаю, а вдруг они не такие сволочи, как те мои восемь; но не подошел, потому что я застенчивый. А потом всю дорогу ругал себя, за то, что не подошел. А тут еще мент навстречу, я посторонился, а он меня плечом задел, спасибо - по яйцам не попал. И так мне было хреново, как никогда, хотел в туалет зайти, но двадцати копеек не было, а рубль менять было жалко; сволочи, думал я, все сволочи, но свет, ласковый такой, сначала был такой тоненький лучик, как прутик, а потом сильный пошел, как веник, или сноп, кто его знает откуда - но в этом-то вся и прелесть!
1991
На краю виртуального мира
Пригласили четверых: Толстого, Достоевского, Тургенева и меня. Почему пригласили Тургенева - не знаю. Кажется, я сам и настоял на Тургеневе. Может быть, был пьяный, а может быть, для контраста. Тургеневу среди нас, конечно, делать было нечего, но тут нужен был контраст, а для контраста подойдет даже Тургенев.
Все это называлось Интернет-конференция. Нам через Интернет задавали вопросы, а мы через Интернет на них отвечали.
Организовано было довольно, в общем, все примитивно. Нас посадили в небольшой комнате. У всех было по компьютеру, а у Толстого даже ноут-бук. Секретарша принесла кофе, а Достоевский сразу заметил, что так и должен выглядеть ад. Тургенев немедленно попросил Достоевского перестать бурчать по каждому поводу и без повода об аде. Толстой от ноут-бука отказался; Толстой все равно не умел с ним обращаться. Тургенев попросил выдать ноут-бук и ему тоже, но ему ноут-бук почему-то не выдали. Достоевский хмыкнул. Тогда Тургенев сказал, что он имел в виду вовсе не то, что подумал Достоевский, когда хмыкнул, когда он, Тургенев, попросил принести и ему ноут-бук тоже. Он, Тургенев, вовсе не претендует на те блага, которые есть у Толстого. Но просто с ноут-буком ему будет удобнее. Он в отличие от Толстого умеет обращаться с ноут-буком. Он уже к ноут-буку даже привык. Толстой подвинул Тургеневу ноут-бук. Но Тургенев отодвинул ноут-бук Толстому обратно и попросил принести хотя бы еще кофе; можно даже холодный и без сахара. Достоевский снова хмыкнул.
На Достоевского было приятно посмотреть. Достоевский был в хорошей форме; молодой и подтянутый. Кажется, это был Достоевский еще даже до тюрьмы. Тургенева я не разглядел, а возраст Толстого определить было сложно.
Конференция началась На наш сайт стали приходить вопросы и просто реплики пользователей Интернета.
Лев Николаевич, я - блядь. Но я воскресла. Спасибо.
Федор Михайлович, и я блядь тоже. Я во всем старалась быть похожей на Настасью Филипповну. Два дня назад меня ебали таджики и дали за это сутенерам деньги, а я деньги сожгла, словно я теперь такая же гордая, как Ваша Настасья Филипповна. Меня сильно побили. Дважды. Сначала побили таджики. Таджики обиделись, что я сожгла их деньги. Таджики решили, что я сожгла деньги, так как презираю таджиков. Сутенеры обиделись еще сильнее, чем таджики, и еще сильнее побили. Теперь мне совсем плохо. Я даже на улицу выйти не могу! Ведь сутенеры меня не только побили, но и побрили тоже, чтобы другие бляди получили наглядный пример не стремиться быть похожей на Вашу Настасью Филипповну. Будьте Вы прокляты, Федор Михайлович! И Настасья Филипповна Ваша тоже! Блядь она и есть блядь, и нечего тут выебываться.
- Вот, Федор Михайлович, до чего Вы довели несчастную душу! - воскликнул Тургенев. - Несчастная душа потеряла из-за Вас последние остатки веры в добро!
- Вы не понимаете, Иван Сергеевич! - горячо возразил Достоевский. - Если у несчастного создания, находящегося на самом глубочайшем дне человеческого падения, хоть на самый короткий миг проснулись светлые начала, то, значит, есть надежда, что когда-нибудь они проснутся обязательно снова, и тогда она воскреснет окончательно, как предыдущая блядь после прочтения Льва Николаевича.
На сайт пришло только одно слово.
Говно!
- А это, Игорь Геннадиевич, уже к Вам, - хмыкнул Толстой.
Я был абсолютно уверен, что это совсем не ко мне, а к самому Толстому, но промолчал.
Неожиданно меня поддержал Достоевский.
- А почему Вы так безапелляционно уверены, Лев Николаевич, что это к Игорю Геннадиевичу? - звонким голосом кастрата спросил Достоевский.
- А потому, что Игорь Геннадиевич все время пишет только про говно! - тоже звонким голосом ответил Толстой.
- А Вы, Лев Николаевич, сами разве пишете все время не про говно? - еще более звонким голосом спросил Достовеский.
Активность читателей росла.
Мы Вас любим! Да здравствует русская литература!
Все вы бесы и сексуальные извращенцы.
Иван Сергеевич, я недавно утопил свою собаку. Утопил случайно. Она даже больше сама утонула, чем я ее утопил. Но все равно очень неприятно. Что делать?
Лев Николаевич, как вы относитесь к высокой моде?
От последнего вопроса Толстого передернуло.
- Лев Николаевич, разве Вы не понимаете, что человечество имеет право на вполне объяснимые маленькие слабости? - Тургенев заметил, как Толстого передернуло.
- Иван Сергеевич, меня вовсе не потому передернуло, что Вы думаете, дрожащим голосом ответил Толстой. - Я тоже считаю, как и Вы, что человечество имеет право на маленькие слабости. В конце концов, человечество - уже само по себе маленькая слабость Господа Бога. Но высокая мода - это вовсе не маленькая слабость! Это уже большая мерзость, тонкая пленка для прикрытия глобального разврата. Все эти полуголые манекенщицы и так называемые кутюрье - чем они отличаются от той несчастной, которую ебали таджики и которая так неумело подражала героине Федора Михайловича?