Я: Гера сказал: «Приезжай немедленно».
Он: И вы бросили все и поехали?
Я: Да. Он же мой друг.
Он: А на метро вы могли поехать?
Я: Мог! На метро мне было даже удобнее. Да и вожу я плохо, боюсь…
Он: Почему же вы не поехали на метро?
Я: Так я же говорю, Гере был срочно нужен «эсэр».
Он: А как же его «Ягуар»?
Я: А он сломался.
Он: Новый «Ягуар» сломался?
Я: Да. Гера сказал…
Он: А он не мог приехать на такси и…
И все его вопросы были такими – скользкими, обтекаемыми, подлыми! Он загнал тебя в угол, а ты, вот что самое ужасное, ты не пытался из этого угла вырваться! Я уже не слышал его вопросов, смотрел на него, видел его еще, правда, как в тумане, но практически уже не слышал. Подобное со мной случается, правда, очень редко и всегда в экстремальных ситуациях: словно твой скелет, костяк, основание, на котором все держится, вынимают – и ты начинаешь валиться, валиться… Спустя какое-то время я проснулся; со мной всегда так бывает – засыпаю, а спустя какое-то время просыпаюсь, думаю о чем-нибудь, о том, как прошел день, о том, что предстоит сделать завтра, и снова засыпаю… Я проснулся, открыл глаза, увидел, что он пишет, сидит за столиком и пишет, и снова заснул, только успел подумать, что интеллигентный человек – он и в тюрьме интеллигентный человек. (Нет, не случайно я, все-таки, подумал, когда в камеру вошел, что он «оперу» пишет. В шутку, но не случайно!) «Наседка» цыпленочка высидела… Впрочем, это во времена солженицынского сидения они так назывались, сейчас, наверное, иначе, все течет… «Наседка» не «наседка» – суть от этого не меняется! А суть заключается в том, что, когда ты проснулся во второй раз, он уже не писал, а спал. А проснулся ты от того, что услышал:
– Адмирал!
Властно и громко – нельзя было не проснуться: «Адмирал!»
Я подскочил на кровати, или нарах, не знаю, как уж они тут у них называются. Сердце колотилось. Потом оно немного успокоилось, и я стал соображать. Это, конечно, подсознание, подкорка мозга, где идет работа даже тогда, когда человек спит. Так было у Ломоносова, то есть, конечно, у Менделеева: ба-бах ночью – и периодическая система… Менделеева… (Я, конечно, упрощаю, но суть от этого не меняется.) – Ага, у Менделеева периодическая система, а у тебя – адмирал… – Ну что ж, каждому свое… То есть, как я понимаю, пока я спал, мой мозг отыскал в закромах памяти еще одно слово на АД, и тут же кто-то там в мозгу это слово озвучил. Хорошо, адмирал так адмирал, хотя и с опозданием, но, как говорится, и на том спасибо, и я с удовольствием вытянулся на жестком моем ложе, я вообще люблю спать на жестком, а Женька, наоборот, на мягком – привезла из Тамбова перину своей бабушки, – я понимаю, у Женьки ностальгия по детству, ничего ей не говорю, но я совершенно на этой перине не высыпаюсь, прямо задыхаюсь там, и чешется все, так вот, я с удовольствием вытянулся на жестком моем ложе и вспомнил почему-то, как этой весной встретился с адмиралом… Был чудный вечер, я брел по родному Тверскому, с легкой грустью глядя на дом, в котором мы с мамой когда-то жили, на два наших окна на третьем этаже… Я случайно, по вызову, оказался в центре – в Трехпрудном ощенилась фоксиха, брел, отдыхая, наслаждаясь весной и думая рассеянно о том о сем, как это обычно весной бывает, и вдруг – навстречу мне идет адмирал со своей женой-адмиральшей. (Или, может, контр-адмирал с женой, ха-ха, контр-адмиральшей; никогда, наверное, не узнаю разницы между адмиралом и контр-адмиралом: спросить не у кого, а вопрос не тот, чтобы специально его выяснять.) Я взглянул на него и подумал: «А что если он – тот самый капитан какого-то ранга, который однажды в детстве котлетами меня кормил?» Узнать, конечно, было невозможно: тот был черноволосый, а этот совершенно седой, но сколько лет прошло? А стать та же, и кортик, и якоря, и награды… (Это произошло напротив МХАТа, женского разумеется, он был для меня слева, а справа, опять же – для меня, был этот пошловатый памятник Сергею Есенину, который появился там неведомо когда и неизвестно, почему. Эх, если бы нашему Юрию Михайловичу побольше художественного вкуса и поменьше друзей вроде этого ужасного Церетели!) Я, видимо, так глазел на адмирала, пытаясь понять: не наш ли с мамой это бывший сосед, что он не мог этого не заметить… Он посмотрел на меня, улыбнулся и зычно, по-командирски объявил:
– Отличный денек!
От неожиданности я растерялся, но тут же нашелся и ответил – видимо, вспомнилось мое армейское прошлое.
– Так точно!
А что, я ответил по уставу, и товарищу адмиралу (или контр-адмиралу) наверняка понравилось. И мы пошли дальше: они – в сторону Тверской, а я – в сторону Никитских ворот. На скамейке под фонарем сидела женщина, бомжиха, худощавая, смуглая, в черном суконном пальто и с ленточками в волосах, сделанными из полосок сукна, оторванных от рукавов того же пальто. Даже не так бомжиха, как