17 мая генерал Ферфакс, генерал-лейтенант Кромвель и другие офицеры армии были торжественно встречены в Оксфорде и в их честь дан банкет. Ректор университета вручил генералам дипломы докторов юриспруденции, а офицерам — дипломы бакалавров, и многие должностные лица приветствовали их и поздравляли с победой».
Уайтлок. «Мемуары»
7 июня, 1649
Лондон, Флит-стрит
Утренняя жара так быстро набирала силу, что деготь в ступицах колес делался жидким и капал на мелькающие спицы. Вереница карет и всадников растянулась по улицам чуть ли не на милю. Не только все члены нынешнего парламента и Государственного совета, но и все офицеры армии чином старше лейтенанта были приглашены купеческими гильдиями в Сити на торжественный молебен и банкет, посвященный успешному подавлению восстания левеллеров.
Кромвель отодвинулся в глубь кареты, подальше от солнечного квадрата, падавшего на сиденье. Хью Питерс, давая ему место, перекинул ноги в другой угол, рассеянно глянул в окно, провел ладонью по глубоким залысинам на черепе.
— Хочу открыть вам небольшую тайну, мистер Питерс. Знаете, почему я так долго не возвращался в Лондон? Государственный совет прислал мне достоверное известие, что здесь на меня готовилось покушение.
— Мы слишком щадили своих врагов, слишком щедро дарили жизнь побежденным, генерал. Они не смогли одолеть нас на поле боя, теперь будут убивать из-за угла. Бедный Рейнборо, упокой господи душу его.
— Все верные и преданные люди так или иначе навлекли на себя мстительную злобу наших врагов. Остальные готовы произносить красивые фразы об истинной вере, о свободе, а когда доходит до кровавого и страшного дела, умывают руки. Лондон кишит тайными роялистами. Добавьте к ним еще пресвитериан, левеллеров, шотландцев. Ходят упорные слухи, что заговор против меня существует в моем собственном полку.
— Вам давно уже пора кроме личной охраны завести несколько личных шпионов. Если какой-нибудь фанатик, решившийся пожертвовать собой, замешается вот в такую толпу, охрана не успеет защитить вас.
— Верные люди, на все нужны верные люди. — Кромвель положил руку на разогретую кожу сиденья, привалился к обитой атласом спинке. — Они нужны здесь, нужны в гарнизонах, нужны в Шотландии, нужны для Ирландского похода. Вы поплывете со мной в Дублин?
Питерс выдержал паузу и сказал проникновенно и чуть обиженно:
— Я поплыву всюду, куда вы меня позовете. Решен ли вопрос с деньгами для похода?
— Начинается продажа королевских земель. Также будет выпущен большой заем под залог тех земель, которые мы конфискуем у ирландских мятежников. Думаю, перед таким соблазном спекулянты из Сити не устоят, развяжут свои кошельки. Того и другого хватит, чтобы снарядить в поход тысяч пятнадцать. К сожалению, флот тоже требует много денег, так что налоги в ближайшее время отменить не удастся.
— Похоже, добрые лондонцы еще не оповещены об этом. По виду они настроены вполне благодушно.
Волна приветственных криков перекинулась к распахнутым окнам верхних этажей. Там тоже теснились любопытные, и какая-то девица, удерживаемая хохочущими подругами, высунувшись по пояс, размахивала двумя пивными кружками. Толпа, глазевшая на кавалькаду, была гуще на правой, теневой стороне улицы. Иногда лица людей приливали к самым дверцам кареты, и тогда вблизи начинало казаться, что их кричащие рты таят в себе что-то недоброе, а в общем ликовании начинали проступать ноты насмешки, презрения, даже угрозы. Некоторые открыто выставляли зеленые — цвет левеллеров — ленты, приколотые на груди.
— Вы хотели рассказать о своем визите к главному запевале, — напомнил Кромвель.
— Да, это было недели две назад. Я сказал ему, что зашел в Тауэр по своим делам и просто пользуюсь случаем навестить его. Конечно, он не был обязан этому верить, но мог бы хоть из вежливости поддакнуть.
— Вежливость для мистера Лилберна — синоним лицемерия, — усмехнулся Кромвель.
— «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные», — вот что он мне ответил. И пошел, и пошел. Что видит меня насквозь, что знает, кому я служу и кем подослан к нему, что не боится новых тиранов, как не боялся старых, что призовет к ответу всех виновных в пролитии крови честных солдат, поднявшихся за дело левеллеров, что семь лет под покойным королем было легче вынести, чем один год при новой власти. Кстати, выглядит он ужасно. Глаза в струпьях, и исхудал так, что скоро сможет пролезть сквозь оконную решетку.
— О восстании был разговор?
— Лучше не повторять. Вам и генерал-комиссару Айртону достались такие эпитеты, каких не нашел бы самый отпетый кавалер.
— Айртону? Может, он просто не знает, что генерал-комиссар не пожелал пачкать руки и не принял участия в подавлении?
— Все он прекрасно знает. Хотя к нему никого не пускают, он ухитряется быть в курсе всех дел и передавать на волю все новые писания. Как ему это удается — ума не приложу. Выходя от него, я даже вывернул карманы, проверить, не подсунул ли он чего-нибудь и мне. Что же касается ваших недавних размолвок с генерал-комиссаром, он сказал буквально следующее: «У каждого актера на сцене своя роль, и время от времени они изображают стычки и даже поколачивают друг друга. Но при этом главная цель всей труппы — извлечь побольше денег из карманов зрителей».
— Вполне в его духе. — Кромвель поморщился, потом кивнул в сторону окна и добавил: — И ведь найдутся тысячи таких, что поверят ему.
— Из сказанного им еще одно запало мне на ум. О корне наших политических разногласий. Точно не помню, но смысл был таков: «Вы не верите в английский народ, а мы верим и считаем, что он совладает с гораздо большей мерой свободы, чем та, которую вы отпускаете ему столь скупо. И не впадет при этом в анархию».
— О да, он готов поставить на народе рискованный опыт с тем, что он именует «истинной свободой». А когда все снова начнет тонуть в кровавой междоусобице, виноваты окажутся кто угодно, но только не он.
— Стол у него, как обычно, завален сводами законов, «Институциями» Кока и прочей юридической рухлядью. Я имел неосторожность сказать, что до сих пор в истории Англии закон играл ничтожную роль. Он едва не бросился на меня. Стал перечислять всех, кто шел на смерть ради торжества закона еще со времен «Великой хартии вольностей». Кричал, что и гражданская война началась только из-за того, что попирался закон. Парламентские петиции и указы цитировал наизусть. Не знаю, найдем ли мы прокурора, который сможет переговорить и перекричать его на суде.
— Надо найти. Примириться с этим человеком невозможно, он будет обвинять нас во всех смертных грехах, проклинать, требовать возмездия. Его утихомирит только топор. Видит бог, я делал все возможное, чтобы избежать…
Громкий треск и скрежет под днищем прервал его речь.
Передняя часть кареты взмыла вверх, задняя накренилась, ударилась о землю, что-то металлическое с невыносимым визгом заскребло по камням мостовой.
Кромвель судорожно попытался уцепиться за обшивку, но отброшенный на него Питерс сорвал его руку, тяжело прижал в угол.
Предостерегающий крик вырвался из сотен ртов. Толпа метнулась к карете, потом отхлынула на тротуары.
Сзади послышался топот копыт.
В перекошенном окне замелькали крупы коней, сапоги и шпоры офицеров конвоя.
Гудрик с обнаженной шпагой в руке с трудом распахнул заклинившуюся дверцу, сунул внутрь искаженное отчаянием лицо:
— Генерал?!
Кромвель и Питерс все еще барахтались в углу, пытаясь расцепиться. Оба были бледны, тяжело дышали, обливались потом.
Всадники окружили покалеченный экипаж сплошной стеной, люди лезли друг другу на плечи, чтобы увидеть, что там происходит.