И Эмили молчала и плавала. За следующие несколько лет она «проплавала» себе путь к выездным соревнованиям в выходные, а затем и к колледжу, который находился далеко от Нью-Джерси. Кстати, увидев при заполнении анкеты в заявлении о поступлении в колледж графу «Опишите трудную задачу, с которой вам удалось справиться», семнадцатилетняя Эмили никак не могла ничего придумать. Она чувствовала себя опустошенной. В конце концов девушка написала о чемпионате по плаванию на уровне штата, на котором когда-то победила, несмотря на то что была в тот день совсем больна. Эмили даже не подумала написать об алкоголизме отца, вероятно, потому, что все еще не нашла слова для описания того, что было не так с ее папой. Не знала она и о том, что пережитое ею в детстве — очень и очень серьезная проблема, настоящая беда. Впрочем, и теперь, оглядываясь назад, Эмили сомневается, что написала бы тогда об этой проблеме, даже если бы могла сформулировать ее словами. Она считала алкоголизм обычным делом, не из тех, преодоление которых действительно интересует колледжи, и за успешное решение этой задачи в ее семье не награждали медалями.
Психоаналитик Карл Юнг писал в автобиографии о своих секретах, связанных с детством, которое мальчик провел в угрюмой обстановке рядом со страдающей хронической депрессией матерью: «Мне никогда не приходило в голову открыто обсуждать этот опыт»[163]. То же самое относится к Эмили. Девочка никогда не говорила о том, что ее отец пьет, с друзьями в школе, и впоследствии ни разу ни словом не обмолвилась об этом ни приятелям, ни даже мужчине, с которым в свои двадцать с небольшим прожила более двух лет. Она поступала так скорее автоматически, чем намеренно, потому что и сама почти никогда не думала о том, что ее отец алкоголик. Но опыт детства хранился в глубинах ее сознания и очень сильно влиял на нее. Например, когда однажды девушка заметила, что от юноши, с которым она встречалась, пахнет, как от отца, — а от него пахло виски, — она сразу прекратила с ним отношения. А еще она предпочитала проводить каникулы в чужих домах, а не ездить к родителям. Однажды Эмили привезла своего бойфренда знакомится с семьей и безотчетно нашла причины заночевать у друга; они только один раз пришли в отцовский дом, и то на завтрак. Эмили не помнит, сознательно ли принимала решение держаться от отца подальше и нарочно ли планировала встретиться с ним пораньше, пока он еще не успел напиться. Она так долго на цыпочках обходила слона и в своей гостиной, и в собственном разуме, что к началу взрослой жизни очень многое в ее жизни и решениях происходило и делалось по привычке, в буквальном смысле без слов. Говорить с кем-то, и даже с собой, об алкоголизме отца, по словам Эмили, просто никогда не приходило ей в голову.
Вот так у людей появляются секреты, которых не должно быть. Скелеты в шкафу. Мусор, заметенный под ковер. Место, где закопан труп. Мы думаем об этих скелетах, мусоре и трупах как об информации, которую умышленно, тактически скрываем от других, хотя иногда, а, возможно, и обычно, храним свои секреты автоматически и по целому ряду причин[164]. Страх лишает нас дара речи. Из-за отсутствия четких представлений мы остаемся без слов. Люди, окружающие нас, намекают нам или даже настаивают на том, что о некоторых вещах лучше не говорить. Надо сказать, сверхнормальные люди редко стараются скрыть что-то намеренно, и потом, гораздо позже, понимают, что многое держали в секрете не только от окружающих, но и от самих себя. Достоевский предельно четко описал это в повести «Записки из подполья»: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится»[165]. Проблема в том, что, имея много тайн и секретов, хранящихся в его сознании, человек может чувствовать себя не слишком порядочным, и это порой вызывает у него неясное, но стойкое и мучительное чувство, что он не только имеет секреты, но и живет во лжи.
Журналист Чарльз Блоу описывает это чувство в своих мемуарах, рассказывая, как ему удавалось вести себя как обычно после того, как он ребенком подвергся сексуальному насилию со стороны родственника: «Мне пришлось выучить самый полезный и опасный урок из всех, какие только может выучить очень сильно обиженный ребенок: мне пришлось научиться лгать самому себе… В маленьком доме нигде не спрячешься. Мне пришлось соорудить пространство в пространстве, безопасное место где-то в глубине своего сознания, за видением и перед знанием… Так же с секретами поступали люди в нашем городке и нашей семье. Неважно, что это было — ни слова об этом. И ни к чему хорошему подобное зажимание голоса в тиски привести не могло»[166]. Блоу не мог чувствовать себя в безопасности в своем доме, поэтому выживал, найдя в собственном сознании уголок безопасности, отстранившись от знания того, что с ним случилось. Он говорит, что научился «лгать самому себе», но на самом деле то, что так красиво описывает журналист, не что иное, как путаница, которая возникает у детей и взрослых, когда секреты, ложь и незнание сваливаются в кучу.
164
Stephen P. Hinshaw, «Parental Mental Disorder and Children’s Functioning: Silence and Communication, Stigma and Resilience», Journal of Clinical Child and Adolescent Psychology 33, no. 2 (2004): 400–411.
165
Fyodor Dostoevsky, Notes from the Underground, trans. Constance Garnett, eds. Charles Guignon and Kevin Aho (Indianapolis: Hackett, 2009).
166
Charles M. Blow, Fire Shut Up in My Bones: A Memoir (Boston: Houghton Mifflin Harcourt, 2014), 113.