— Так ты согласна, малышка?
— Согласна.
Слушатели пришли в волнение, понимая, что тяжесть решения ляжет, в некотором смысле, и на их плечи. Каждому из них предстояло выбирать, чью сторону принять. Никогда еще Семье не предстояло такое странное кочевье.
Рената поднялась, но прежде чем протянуть руку к пологу шатра, замерла.
— А что будет с проигравшей? — спросила она.
Мэгвин Гар помедлила. Ответ мог быть только один.
— Почетная смерть.
Ничего не могло быть почетнее, чем умереть от яда собственных пчел. Мучительная, но естественная гибель.
Впервые за весь вечер уверенность Ренаты поколебалась.
— Хорошо, — сказала она с подчеркнутой самонадеянностью. — Пусть будет так.
Когда все свидетели вызова покинули шатер, Мэгвин обернулась к Дубичу.
— Ах, она сильна и отважна, Дубич, но в уме ей со мной не тягаться.
Дубич поспешно обходил шатер, собирая опустошенные кубки. Замысел Мэгвин вызвал у него тяжелые предчувствия.
— Дубич? — окликнула она. — Ты меня осуждаешь?
— Я ведь и слова не сказал, — отозвался он.
— Нет, но твое молчание замораживает воздух. Чем тебе не по нраву мой замысел?
— Этот поединок обратит молодых против стариков, — сказал Дубич. — Наши юнцы захотят присоединиться к ней.
— Вот как? Что ж, на моей стороне будет мудрость, опыт, искусность.
— А на ее стороне — энергия и творчество. И новая матка. Мэгвин, она может победить.
Мэгвин усмехнулась.
— Если бы не так, это был бы не поединок.
Дубичу захотелось взреветь и вдребезги расколошматить кубки. С трудом он заставил себя сдержаться Так нельзя. Если он хочет помочь Мэгвин, он должен сохранить ясный рассудок, быть тихим и мудрым. Она ничего не должна знать. Дубич потянулся к плащу.
— Ты куда? — спросила Мэгвин.
— В перегонный шатер, — сказал Дубич.
Он солгал. Он шел начинать борьбу за нее, Мэгвин.
На краю лагеря, вдалеке от протоптанных троп, стоял ульевой шатер. Там в начале каждого кочевья держали пчел, покуда они не привыкнут к климату Рассвета, не изменят свои биологические ритмы и не начнут новый жизненный цикл. Здесь царил гудящий полумрак. Рядами стояли высокие глиняные цилиндры, угрюмо и тесно, оставляя свободным лишь небольшой круг в центре шатра. Там, одна, как всегда, стояла пасечница Яннас Безымянная, вернее — металась в замкнутом кругу своих мучительных мыслей.
Обыкновенно тихое пение пчел успокаивало ее, отвлекало от тягостных размышлений. Она прижала к глиняному боку улья ладони, затем щеку — и ощутила едва заметную дрожь гудения пчел. В лучшие свои дни она даже могла почувствовать, как пчелы излучают тепло любви, омывая ее от грязи прошлого Но не сегодня. Губы Яннас шевельнулись — она беззвучно проклинала самое себя. Жизнь ее — всего лишь гнилой зуб, источник вечной боли. Круг ульев, ее последнее прибежище, ее кокон, изловил ее в бесплодном кругу привычных самообманов.
Яннас откинула задвижку и приподняла крышку ближайшего улья. Внутри, в темноте жужжали и шевелились деловитые тени — точь-в-точь воспоминания в ее бедной голове. Мурашки пробежали по коже, возбужденные нервы взывали к осторожности. Яннас наугад выхватила из ячейки пчелу и отнесла к столу, где горела свеча.
Это была рабочая пчела, здоровая, лоснящаяся, золотисто-желтая, длиной в половину ее большого пальца — и у Яннас замерло сердце при мысли, что пчела окажется чересчур крупной для ее цели. Она беспечно пожала плечами, отгоняя эту мысль, закатала рукав и посадила пчелу на выпуклую голубую вену близ локтя. Ее предплечье уже было усыпано красными точками прежних уколов.
Из пряди седых волос, заправленных за ухо, Яннас выудила щепочку и, наклонившись, принялась дразнить пчелу. Сначала та была вялой и малоподвижной от холода, но наконец предостерегающе подняло жало, и тогда Яннас ударила ее по голове. Пчела погрузила жало в ее руку по самые зазубринки. Яннас стиснула зубы, наслаждаясь болью. Пальцы ее дергались, повинуясь спазматическому сокращению мышц. Лицо стало липким от пота. Пчела пыталась выдернуть жало, но' зазубринки мешали ей, она билась, в последних судорогах выталкивая в вену остатки яда. Наконец жало оторвалось, и мертвая пчела, все еще подергиваясь, скатилась на пол.
Вена еще выпуклее проступила вдоль руки, наливаясь синевой. Яннас судорожно хватала ртом воздух, сердце ее бешено билось. У других после такого укуса уже начались бы судороги. Яннас сильнее сцепила зубы, не давая вырваться крику и чувствуя, как яд расходится по телу. Если не будет приступа, то острейшая боль скоро притупится и сгинет, а тогда исчезнет сосущая пустота внутри. И опять она сможет слышать, как поют для нее пчелы.
Снаружи послышались шаги — кто-то приближался к шатру Яннас поспешно опустила рукав и забросила мертвое тельце пчелы в темноту. Она отвернулась от входа, чтобы выглядеть занятой, а заодно и скрыть дрожание рук.
Мгновение Дубин Руд стоял на пороге, придерживая полог шатра, чтобы туда проник свет восходящего солнца. Он смотрел, как беспокойно мечется в полумраке высокая худощавая фигура Яннас.
— Ты слыхала? — спросил он.
Яннас обернулась. Ее хмурое изможденное лицо было залито краской, и странно выдавались на нем угловатые брови, нос и скулы.
— Что слыхала? — как-то уж чересчур живо переспросила она.
Нахмурясь от подозрений, Дубич вошел в шатер и, схватив пасечницу за руку, рывком закатал рукав и подтянул руку к свету свечи. Жало все еще торчало в коже. Дубич выругался, снял застежку с плаща и, пользуясь ею как щипцами, выдернул жало, стараясь при этом не коснуться его. Только после этого он заглянул в глаза Яннас. Они были блестящие, остекленевшие, лишенные боли. Весь долго сдерживаемый гнев Дубич прорвался наконец наружу, и он наотмашь хлестнул Яннас по губам.
— Разрази тебя гром! Мне-то наплевать, что ты с собой творишь, но сейчас ты играешь жизнью Мэгвин. Она доверилась твоей преданности. Боже, что за самообман! Ее гений, ее тайное оружие — всего лишь жалкая наркоманка. Знай это Рената, она лопнула бы со смеху.
Пасечница ошеломленно попятилась, ощупывая лицо. Краска исчезла с ее щек; она снова обрела прежнее холодное спокойствие.
Как будто ты не знал этого!
— Ты обещала бросить.
— Я и бросила, — сказала Яннас, но Дубич хорошо знал, что она лжет, как всегда. За эти годы они с Мэгвин уже привыкли к ее лжи.
Семь кочевий назад, проходя по Летним Землям, они наткнулись на обтянутый кожей скелет в канаве у обочины — это и была Яннас. Она почти умирала от жажды, но когда пришла в себя, попросила не воды, а синнома. Тогда они и поняли, что на какой-то Семье лежит страшная вина. Синном был разновидностью меда — наркотического меда, запрещенного, смертельно опасного и сказочно ценного. Кто-то, поддавшись алчности, превратил своих пчел в создательниц жидкой смерти.
Мэгвин тогда совсем еще недавно стала правительницей. Частью из-за обостренного чувства чести, частью из обыкновенной доброты она приняла Яннас под свою опеку и поклялась обернуть к добру злое дело неведомого пчеловода. До сих пор никто еще не выжил, отказавшись от синнома, но Яннас, ведомая Мэгвин, сумела сделать это. Ключом к успеху оказался пчелиный яд: он утолял жажду, хотя и не приносил наслаждения — только боль. Прошло семь кочевий, и каждое стоило Яннас двух, но цепкая хватка старого порока так и не разжалась.
Дубич уже сожалел, что не смог сдержаться — он всего лишь дал Яннас основание лгать. Глубоко вздохнув, он попытался призвать запасы терпения, которые помогали ему справляться с воспитанием детей. Впрочем, ни один ребенок не причинял им столько хлопот, сколько Яннас.
— Тебе нужно бросить это, Яннас. Если не ради себя, то хотя бы ради всех нас. Ты — лучшая пасечница, которая была когда-либо в нашей Семье. Может быть, ты — лучшая пасечница среди всех живущих. И Мэгвин имела глупость заключить уговор, доверяя тебе свою жизнь.
Тогда наконец он рассказал Яннас о Ренате. Пасечница, не двигаясь, глядела на него, и лицо ее было искажено игрой теней, как вся жизнь — ложью.