— Хорошо, мама, — ответил я.
— А ты, Миранда? Обещай мне, что простишь его.
— Хорошо, мама, — произнесла сестра, помолчав. Но ночью, когда я засыпал, я слышал, как Миранда, спавшая надо мной, тихо шептала себе под нос всего два слова, будто обет:
— Не прощу. Не прощу.
Мама умерла в четверг, когда мы были в школе. Мы пришли — а ее уже не было. В тот вечер Миранда, наконец, забыла о своей ненависти к отцу, и мы все трое лежали в той вмятине на матрасе, которая появилась после многих дней болезни, проведенных мамой на нем, убаюканные ускользавшим запахом ее духов. Нам было лучше на простыне, на которой раньше лежала мама, под одеялами, которые ее согревали, на подушках с зацепившимися за них длинными волосами. Мама хотела, чтобы ее похоронили, но это было запрещено, потому что в земле теперь водилось слишком мало живых существ, которые могли бы прибрать мертвых. В субботу папа забрал урну с ее останками из крематория, и мы отнесли ее на Мост Джорджа Вашингтона, встав на самую его середину, там, где далеко внизу под нами все еще сверкала ниточка, оставшаяся от Гудзона.
Закатное небо сияло рваными полосками красного, огненно-рыжего и золотого света. Мы смотрели вперед, вниз по течению. В милях отсюда, далеко, за электростанцией, я едва различал в сумерках мерцание отступающего океана. Папе не хотелось выпускать урну из рук, но чуть погодя он все же отдал ее Миранде. Та тоже долго держала урну, перед тем как передать ее мне. А она была такая маленькая, что я с трудом верил, что в ней — все, что осталось от мамы, но желания открыть и удостовериться в этом не было. Я рассматривал урну, не зная, что должен в этот момент делать или чувствовать. Затем вернул ее Миранде. Отец кивнул, и сестра перебросила урну через перила. Вращаясь и переворачиваясь, она летела все быстрее и быстрее вниз, пока наконец не достигла воды, с тихим всплеском погрузившись в реку.
Я не знаю, сколько мы так стояли и смотрели. В какой-то момент я поднял глаза.
— Папа, что это?
— О, Боже!
— Что это, папа?
Он не отвечал.
На мосту за нами остановились автомобили — в основном, трейлеры, осуществлявшие перевозки между штатами. Люди выходили из машин, чтобы посмотреть вверх.
От самого горизонта до голубого свода над нашими головами, со всех сторон и во всех направлениях, в небе что-то происходило. Высоко в воздухе, может быть, на верхнем краю атмосферы, кружились, петляли и пересекались друг с другом длинные светящиеся полосы. Это было так чарующе красиво, что я заулыбался от удовольствия, не обращая внимания на хмурые лица взрослых вокруг. Все молчали. Медленно и плавно огромный занавес начал опускаться, становясь еще прекраснее, переливаясь всеми цветами радуги, извиваясь в стратосфере, как живое существо, и при этом величественно и невесомо падая на землю. Скоро исчезли даже высокие перистые облака, залитые закатом. А занавес все падал, застилая весь мир странной пеленой. Кто-то заплакал. Я был поражен, увидев, что это плачет отец.
Я испугался. Потом подошел и прижался лицом к нему.
— Что случилось, папа? — спросил я.
— Это занавес, сын, — ответил он. — Занавес падает.
— Почему, папа? Что произошло?
Ответ на этот вопрос хотели знать все. Остановившийся невдалеке дальнобойшик открыл дверь кабины, и все смогли услышать радио. Несмотря на помехи, скоро все стало ясно. На Солнце произошла буря, видимо, завершавшая сто- или тысячелетний цикл, и она была столь же неожиданна, сколь и сильна, намного сильнее всех прогнозируемых воздействий. Выброс солнечной радиации вывел из строя механизмы управления занавесом, сорвав его с орбиты и вдавив в атмосферу, где, как видели мы, он сперва разделился на части размером с целые континенты, а затем осыпался вниз невообразимым конфетти. Короткие вспышки огня возникали то здесь, то там — части занавеса возгорались от трения. Медленно-медленно они приближались к нам, собирая под собой облака и принимая все более угрожающие размеры, пока не заполнили собой все небо над нашими головами.
Десять тысяч футов. Пять тысяч. Пятьсот. Шея у меня уже болела, так долго я стоял с задранной вверх головой.
— Все кончено, — шептал отец.
— Что кончено, папа? — спросил я. — О чем ты говоришь?
Он не отвечал. Когда я снова взглянул вверх, часть занавеса, ближайшая к нам, размером с Манхэттен, достигла верхушек башен моста. До невозможного тонкий бимолекулярный слой на мгновение задержался на металлической конструкции, но сразу же беззвучно лопнул и продолжил падение, бесшумно скользя вдоль тросов, поддерживавших мост, к земле. Отец обхватил нас с Мирандой, закрывая своим телом, но в этом не было нужды. Когда часть занавеса накрыла нас, мы почувствовали только легчайшее касание, и пленка сразу разорвалась под своим же весом, как мыльный пузырь.