— Нет…
— Ну, этот номер не пройдет, — сказала Рут, вставая. — Ты все испортила, слышишь? Все. И я тебе этого не прощу.
Она повернулась, вошла в дом и закрыла за собой дверь.
— Запри, — приказала она дому и услышала, как за спиной щелкнул замок.
Слезы катились по щекам помимо ее воли.
— Мамочка? — позвала Селия через дверь. — Прошу тебя, ведь мы больше не увидимся. Давай поговорим.
— Откройте, Рут, — сказал Бен. — Одумайтесь.
— Уходите, даже если это наш последний разговор.
— Мамочка, пожалуйста…
Нет, она не ответит. Пусть зовут хоть всю ночь, она не станет отвечать. Все, все бросили ее. Сначала сыновья. Потом Марта. И в конце концов Селия. И Рут тут ни при чем. Она не ответит. Ни за что.
— Мамочка, прошу тебя, выслушай.
Но она не стала слушать. Сидела в темноте и плакала. Селия и Бен долго звали ее, потом Рут услышала, как отъехала машина, и подошла к окну: задние фары мерцали за деревьями, словно тот красный огонек в небе, на который указывал Бен. Словно корабль “Исход”. Она вернулась и села на диван. Никто не сказал ни слова, даже дом.
Звонок — с кодом срочности — раздался после полуночи, но звук был отключен, и Рут не слышала его. Она проснулась в 3:57, в спальне мигал экран телестены, розовый цвет которого говорил о срочности сообщения. Мозг дома был запрограммирован включить звук в случае непредвиденной ситуации, но это не сработало.
— Почему ты не разбудил меня? — спросила Рут дом. Он не ответил, и тогда она вспомнила, что попросила Бена отключить его голос.
В этой гробовой тишине ей стало не по себе.
— Включи сообщение, — приказала она.
Изображение на телестене пропало. Когда оно снова появилось, Рут увидела лицо Селии, бледное, осунувшееся, казавшееся на экране неестественно вытянутым.
— Связь установлена, — произнес безразличный голос машины, и Селия подняла голову.
— Мамочка? — позвала она и немного подождала. Рут вглядывалась в ее изображение. За спиной Селии толпы людей сновали по главному залу космодрома.
— Мамочка, если ты дома, пожалуйста, ответь.
Она еще подождала, с надеждой всматриваясь в экран, затем продолжала:
— Я не знаю, что сказать тебе, но не могу оставить все как есть. Я люблю тебя, Мамочка, и понимаю, что ты обижена. Но ты тоже должна понять.
Селия замолчала, нащупывая в кармане сигареты, потом вздохнула. Она слушала кого-то за пределами экрана.
— Это Бен, — объяснила она. — Мы должны торопиться. Знаешь, ты ему и правда понравилась. Послушай, ты должна понять, это важно. — Она затянулась и продолжила: — Мы жаждем того, чего Земля не может дать нам, Бену и мне, и еще многим. Мы устали постоянно работать и видеть, что все, ради чего мы трудимся, достается другим. Думаю, тебе трудно это понять — в твоем маленьком мирке есть все — но люди страдают и голодают. Нас слишком много, и слишком многие из нас стары. Это не значит, что я не люблю тебя. Не значит, что не буду думать о тебе, потому что все равно буду.
Она опять посмотрела куда-то за экран и сказала:
— Нам пора. Не забывай меня, Мамочка.
Затем протянула руку к экрану, и изображение исчезло.
— Сохрани сообщение, — сказала Рут дому.
Экран погас.
Сон пропал, поэтому спустя какое-то время она встала, закуталась в халат Марты и пошла на кухню пить кофе. Когда на горизонте забрезжил рассвет, она вдруг поняла, что стоит и смотрит на садик Флоренс. “Я буду скучать по ним” говорила Селия о цветах. Рут попыталась представить себе мир, в котором у людей совсем не осталось надежды. Они были готовы расстаться даже с его цветами. Таким был мир, в котором жила Селия. Мир, в котором жило большинство людей.
И она тоже, но, выходит, раньше она этого не замечала. А теперь у нее открылись глаза.
Пятнадцать лет она жила здесь. Пятнадцать лет болтала с Флоренс о цветах, пятнадцать лет прогуливалась вечерами по парку, пятнадцать лет играла в бридж и шашки и ходила на танцы по четвергам. И пятнадцать лет плакала без причины по ночам. Пятнадцать бесконечных лет.
А впереди у нее могло быть еще двадцать.
Она включила телестену и немного посмотрела новости. Еще один удар тру-эйджеров; мрачное дно бангладешских трущоб; новый финансовый кризис в Бразилии.
“Люди страдают” — такими были слова Селии. И это правда.
Кроме пожилых; у них есть все самое лучшее.
Но мы заплатили за это, подумала она. Мы долго и много работали, не жалуясь, и это наше вознаграждение.
Однако теперь этот довод звучал неубедительно даже для нее самой. Вознаграждение: неспешные прогулки среди цветов, бридж, и непрошеные слезы. Пятнадцать лет мерзкого, эгоистичного счастья в то время, как наши дети и дети наших детей страдали.