После школы я ждал в кафе, пока Миранда закончит выполнять свои обязанности дежурной. Обычно, как только уходили все остальные, мы сразу же отправлялись домой, но однажды Миранда повела меня в другую сторону. Я шел за ней, не выходя из-под навесов и тентов, пока мы не достигли делового района, где улицы были перекрыты толстыми пластиковыми щитами, и можно было не укрываться от солнца, шагать по середине тротуара. Миранда отказывалась сказать, куда мы идем. Наконец, мы остановились у магазина в районе восточных шестидесятых улиц:
Сестра открыла дверь, и мы вошли в демонстрационный отдел, загроможденный всякой всячиной. Вдоль стен располагались ряды контейнеров-рефрижераторов, на холодных металлических поверхностях которых блестели капли конденсата, словно россыпи драгоценных камней. Полупрозрачные панели в стенках ящиков позволяли увидеть разные органы, части тела и таинственные биологические компоненты, содержавшиеся в каком-то консервирующем растворе. Прямо напротив двери за прилавком сидел толстый человек с глазами разного цвета. Он отложил свою газету и спросил:
— Чем я могу вам помочь, молодая леди? Вы пришли купить или продать?
Даже я понял, что он шутит, но Миранда сочла вопрос абсолютно серьезным. Всерьез же и ответила:
— Может быть, немного и того, и другого, — она сняла куртку и отдала ее мне. Затем закатала рукав рубашки и положила руку на прилавок. — Сколько вы дадите за это?
Продавец притворился, что раздумывает над ее предложением, профессионально рассматривая всю ее руку, вплоть до пальцев. Он провел по ней от локтя до плеча маленьким ультразвуковым сканером, чтобы проверить состояние костей и сухожилий.
— Она в очень хорошем состоянии, — сказал он, наконец. — Но маленькая. Нам бы пришлось дать ей немного подрасти у себя в цистерне. Понимаете, на маленькие размеры спрос невелик. Дайте-ка прикинуть, — продавец на мгновение замолчал, закрыв в задумчивости голубой глаз и взирая на потолок карим. — Двадцать две тысячи, — сказал он. — Я дам двадцать две тысячи наличными или кредит в двадцать семь с половиной для покупки. Вы ведь сказали, что хотите еще что-то купить?
— Да, — ответила Миранда. — Кожу.
— А, кожу. Кожа дорога, милая. Всем сейчас нужна кожа. Это все из-за солнца, понимаете?
— Я понимаю.
— Вам нужен ярд — другой или на человека целиком?
— Целиком, причем на взрослого.
— Так-так. Целиком на взрослого. А этот взрослый большой или маленький?
— Она больше меня, но ненамного. А здесь и здесь — на много, — Миранда показала на грудь и бедра.
— Понятно. Значит, вам нужен восьмой размер, молодая леди. Вообще они идут за сто тридцать пять тысяч. Но так как у нас двусторонняя сделка, я отдам ровно за сотню. Ну как, согласны? Лучшей сделки и не найдете.
— Сто тысяч? — повторила Миранда.
— Не считая операции, конечно. Обычно хирургия стоит еще сорок. Пересадка кожи, я имею в виду, ампутация-то бесплатна. В любом случае, мы принимаем оплату основными кредитными картами и большинством страховых залоговых полисов.
Миранда недоверчиво спросила:
— Даже если я продам обе руки и ноги, у меня не хватит на целую кожу. Так?
— Ну да. Как я сказал, таковы уж сегодняшние запросы. А кожу найти трудно. Любой может прийти к нам продать палец или зуб, или почку, или глаз и выйти отсюда через пару часов. Но кожа — другое дело, это как сердце. Ее можно продать только как часть полного комплекта, если вы понимаете, что я имею в виду.
— И сколько вы заплатите за это?
— Сотню с полтиной.
— Я ничего не понимаю! — воскликнула Миранда. — Если я продам вам все тело, то вы мне дадите сто пятьдесят тысяч. Но если я захочу купить только кожу, то это будет стоить сто тридцать пять плюс оплата операции, еще сорок тысяч. Это нечестно.
— Таков уж бизнес, моя дорогая. Рыночная экономика. Не я устанавливаю правила. Я просто здесь работаю.
Лицо Миранды залилось краской, и я понял, что она сейчас придет в ярость или расплачется. Но она справилась с собой и тихо опустила рукав.
— Спасибо за потраченное на нас время, — сказала она, забирая у меня куртку. Затем взяла меня за руку, и мы повернулись, чтобы уйти.
— Секундочку, молодая леди, — мы оглянулись.
— Да? — отозвалась Миранда.
Продавец жестом пригласил нас вернуться к прилавку. Он спросил:
— Кто-то из ваших близких сильно болен, не так ли?
— Да. Мама, — Миранда расплакалась. У меня в глазах тоже блеснули слезы. Продавец предположил:
— У нее рак, а у вашей семьи нет медицинской страховки. Это так? — Миранда кивнула:
— В Сент-Винсенте ее не принимают, пока нет страховки. Они только дают ей дурацкий эндорфин от боли. Она умрет.
— А вы хотите помочь. Вы смелая девушка. Хочу вам кое-что сказать. Даже если вы решитесь отдать нам полный комплект, что, я уверен, вы сделаете, потому что любите свою маму, и даже если этого хватит, чтобы купить ей кожу, есть еще одна проблема. Сколько вам лет, милая? Двенадцать? Тринадцать? Но ведь надо быть не младше восемнадцати, чтобы продать нам даже самую маленькую свою часть, даже маленький пальчик, даже ноготок. Таков закон. Так что, понимаете, вы ничего не можете сделать. Это не в вашей власти. Знаю, вам сейчас от этого не легче. Но когда-нибудь, возможно, станет легче.
Дома нас ожидала взбучка. Миранда не предупредила папу с мамой, что мы задержимся. Не рассказала она и о том, что мы были в том магазине, напрасно пытаясь купить кожу для мамы, соврав, что мы навещали друга в центре города. Я не противоречил Миранде, и не вмешивался в ссору, пока отец кричал на сестру. Мама тоже в скандал не ввязывалась, у нее осталось слишком мало сил. Раньше именно она, а не папа, всыпала бы нам по первое число за нарушение главного домашнего правила. И именно ее молчание, больше, чем что-либо еще, дало мне понять, как серьезно она больна.
Через две недели маме стало хуже. Она спала уже почти все время, просыпаясь только для того, чтобы вяло потянуть бульона из криля, который готовила ей Миранда, или проглотить эндорфин. Мама почти не поднималась с кровати. В последний уик-энд в ее жизни, в субботний июньский вечер, папа нес ее на руках. Отец решил устроить семейный пикник, и послал Миранду со мной в магазин с пригоршней продуктовых карточек, велев купить на них все, что нам захочется. Мы вернулись, нагруженные лепешками с мясом агути, и дюжиной хот-догов, и булочками, и соевыми чипсами, и печеньем, и картофельным салатом (целой квартой), и салатом из шинкованной капусты (тоже квартой). Отец нежно поднял маму на руки, и мы вместе с ними преодолели три лестничных пролета до самой крыши.
Папа уже разжег жаровню и приготовил место для мамы, расстелив на асфальте одеяла и сложив подушки мягкой горкой. Миранда занялась готовкой, пока родители сидели, взявшись за руки, а я исследовал крышу, задевая хрупкие кости голубей, живших когда-то под водонапорной башней, и даже вскарабкался по ржавой металлической лестнице к самому баку. Вид оттуда открывался захватывающий. За городом и пересохшим Гудзоном, погруженными в сумерки, в самом центре широкой, покрытой трещинами равнины из затвердевшего ила сохранилась лишь тонкая струйка воды, тянувшаяся к оголенным базальтовым скалам Нью-Джерси. В другой стороне сверкали в последних лучах умирающего дня высокие башни деловых центров, и полупрозрачный пластик поблескивал между ними, словно чудесная рождественская обертка.