Вот и сидел я в компании трех офицеров-катериников, один из которых, Паша Рымарь, был моим еще школьным другом. Он же был и хозяином квартиры в новостройке недалеко от севастопольского Херсонеса.
Жена Паши, учуяв острым нюхом тот мальчишник, в котором женщина, как и на корабле, нежелательна, деликатно дом оставила, уйдя чесать языки к подруге.
Офицеры ко мне, штатскому, журналисту, интереса не проявляли, наоборот, демонстрировали свой неинтерес и даже отчужденность, сразу перейдя на свой, особый язык, где за каждым словом было понятие, эпизод, смех или смак, мне не ведомый. Я, понятно, помалкивал, участвуя в застолье только тем, что поднимал свою рюмку навстречу трем офицерским.
Быстро опустошив первую бутылку, старлей, кап-три и каплей Паша, мой школьный друг, открыли вторую. Ко мне они не подобрели, языка не поменяли, только чуть раскраснелись и голоса стали погромче.
Мне оставалось только продолжить наблюдение.
Флотская манера общаться не терпит рассусоливания. Офицеры, особенно катерники, чьи профессиональные действия построены на скорости и мгновенном маневре, и говорят отрывисто, и слух их настроен на быстрое понимание.
Я сам, будучи когда-то кандидатом в офицеры, владел этим отрывистым, упругим и четким, как клацанье затвора автомата Калашикова, языком, но потом язык мой испортился: словарь разбух, как книжка, долго пробывшая в воде, речь стала тягуча и неуверенна, из-за того, что приходилось выбирать из разбухшего словаря "наилучшие" слова (а слежение за дикцией! а придаточные предложения! а всякие там "впрочем", кстати", "к сожалению"! И совсем уж ужасное: "должен все-таки вам сказать, что, может быть…"!), в общем, никакая моя фраза не укладывалась в ту форму речи, которая царила за столом, и я, повторю, помалкивал. Только переводил глаза с одного говорящего (что-то рубнувшего) офицера на другого.
Я знал, что каплей Паша в каплеях позадержлся. Заметно было, что при взгляде на одну звезду на погоне (с одним просветом) сидящего рядом приятеля, капитана третьего ранга, он дергает щекой. И еще я заметил: к концу второй бутылки он начал как-то проверяюще потирать лоб. Потер, проверил, пробормотал:
— Сорок девять… или сорок семь?..
Что за странная температура?! Ведь выше 42-х у человека не бывает!
Наполнили рюмки из второй бутылки. Паша свою под какой-то тост опрокинул, но когда бутылка снова пошла кланяться, он прикрыл рюмку рукой и произнес известное военным морякам слово "дробь!"*. И опять потер лоб там и сям. Потер, что-то пробормотал и рюмку под бутылку все-таки подставил.
Что за дела? Я переключил внимание на Пашу: очень уж странными были его "градусы". К тому же никто из офицеров его манёвра не повторял.
Настала очередь третьей бутылки, за ней сходил домой старлей — его квартира, судя по звонку на площадке и стуку двери, была напротив. Вернулся — вид третьей в победно вытянутой к столу руке (жена, видать, отравляла бутылку всякими ядовитыми словами), вызвал у офицеров дружный рык, похожий на львиный.
Паша, видать, осилил некий барьер, потому что выпил еще и еще одну. Но после этого снова схватился за лоб, как человек, у которого стремительно поднимается температура.
— Двадцаьть один, — пробормотал он, — или уже точно двадцать!
— У Паши, видать, барометр падает, — заметил наконец кап-три. — По последней, моряки?
От последней хозяин квартиры отказался. Офицеры выпили, закусили тем, что осталось, кап-три поднялся первым.
Чуть закрылась за офицерами дверь, как вошла жена Паши. Пронзительный взгляд на стол, на пустые бутылки, — кому из мужиков он не знаком? — на мужа, потирающего лоб… Дальнейшее пропускаю — оно тоже слишком всем занкомо.
Мне застелили диван в гостиной. Я только погасил свет и лег, глядя на черноту севастопольской ночи за окном, как Паша, чувствующий, видимо, некоторую вину за холодок ко мне на протяжении всего вечера, который он должен был солидарно поддерживать, присел на диван. Рассказал, как шел в прошлом году на городской демонстрации во главе школьной колонны в белой парадной форме, с кортиком на боку, справа и слева шли директор и завуч, как восторженно на него смотрели все до единого ученики и учителя. Это было воплощение общей нашей мечты — возглавить школьную колонну в парадной форме морского офицера, и я ему позавидовал… но в голове моей все время вертелся вопрос, и я его задал:
— Паша, а что за градусы ты всё время считал?
— А-а… а-а-а… — И разоткровенничался вдруг — то ли как перед старым другом, то ли как человек, делящийся полезным открытием.