Пашин "барометр" был и прост и сложен: не каждому, отрывающему рюмку от стола, он дан. Вот какое ему будет объяснение. Кому не знаком жест человека, выпивающего в хорошей, никуда не спешащей компании — поднятая рука ко лбу и потирающая оный. Но если кто-то делает это машинально, в состоянии некоей задумчивости (ловя, например ускользающую мысль), то Паша, дал, кажется, самую верную оценку этому неизученному жесту. Он исследовал свой лоб, как это делают флотские офицеры при поступлении на корабль нового прибора, и установил, что кожа его при внедрении в организм солидных доз алкоголя, все больше и больше теряет чувствительность. А вместе с нею начинается бесшабашность, которую в наше время называют еще и безбашенностью (флотским офицерам это слово понятнее других)…
Какое-то время Паша, выпивая по старинке, проводил, однако, серьезный, почти научный анализ, стараясь делать это так, чтобы коллеги ничего не заподозрили и не подняли его на смех. Получилось — он установил самые чувствительные зоны своего лба и проградуировал их. И с некоторых пор стал их при каждом возлиянии проверять, зная, что на будто бы машинальное потирание лба при выпивке никто не обратит внимания. Ниже 20-градусной отметки — "красная" черта" — начиналась, определил он (должно быть, не без труда и не без усилия воли) та самая безбашенность. И тогда он стал прикрывать свою рюмку рукой…
За всем этим, лежала, конечно, серьезная причина, Паша о ней ничего не сказал, но я-то догадывался. Павлу Рымарю пора было, и по возрасту, и по выслуге лет, в старший офицерский состав, но сверху его придерживали в младшем, потому что знали (как знают наверху о подчиненных всё или почти всё): он, во-первых, никогда не отказывается от налитого, а во-вторых, не останавливается…
Я позвонил Паше Рымарю примерно через год — в первых же словах он сообщил мне, что уже капитан третьего ранга! Я его поздравил и вспомнил севастопольскую ночь в его квартире и Пашино почти научное открытие, которым он со мной поделился.
А теперь кто их сидящих со мной за столом подумает обо мне плохо, видя, что я потираю лоб? Известный жест человека, пребывающего в хорошей и никуда не спешащей компании. Правда, звания капитана третьего ранга мне уже маловато…
*Дробь! (флотское, артиллерийское) — "Стоп! Прекратить стрельбу!", эту команду в старину отбивали барабаны.
(Когда начинаешь о морском, трудно остановиться…)
Разговор с королевой
Я всё о том же, о необычном.
Мичман Дурнев (фамилия не придуманная), Иван Сергеевич, здоровенный, словоохотливый дядька-пенсионер с огромными ручищами, нос… не картошкой даже, а целой картофелиной, был моим соседом. С тех пор, как он узнал, что я тоже служил на флоте, мы с ним сблизились. Сблизились вот как. Завидев меня во дворе, он приглашал меня на свою скамейку, я усаживался и Иван Сергеевич начинал что-нибудь мне, салаге, по сравнению с ним, салапету и салабону рассказывать или доказывать. Как слушатель я его устраивал, потому что и слушал, и не возражал. Правда, слушать бывшего мичмана было интересно. Когда распался Советский Союз, он немедленно высказал свою точку зрения на событие.
— Всё будет в порядке, — успокаивал он меня. — Поиграются и вернутся. Или вернут их. Вернем, вернем, не сомневайся!" — И мичман подносил к моему носу такой могучий кулак, что сомневаться я сразу же переставал. Только думал, завидуя: "Мне бы его уверенноость!"
В день Победы я увидел Ивана Сергеевича на той же скамейке. Он только что вернулся с демонстрации, его пиджак был увешан двумя десятками медалей и других наград. Но поверх медалей был орден Красной Звезды. Опа!! Я знал, что это один из самых высоких орденов в стране, что его давали за настоящее, и спросил, присев на скамейку, за что именно он его получил.
Мичман Дурнев воевал в Финскую кампанию. Тот ее эпизод, где он отличился, выглядел так. Был флотский десант на финский берег. Зима, хвойный лес, глубокий снег, мороз. Маскхалаты. И финский снайпер-"кукушка", который оставляет неподвижными в снегу одну за другой фигуры краснофлотцев. Мичман, буровя снег, ползет вперед. В его руке только парабеллум, тяжелая "машинка" с длинным стволом и крупной мушкой. Остановился, прорыл в снегу яму поглубже, подождал, поднял осторожнейше голову над снегом. Стал оглядывать дес. Неподвижные зеленые высокие и густые сосны и ели. Где-то за гущей ветвей скрывается "кукушка". Нужно дождаться ее выстрела, тогда, может быть, он определит место финна. Тишина, снег, мороз — такой, что, чувствует он, рука в шерстяной перчатке, которая держит тяжелый пистолет, перестает его слушаться. Прежде всего пальцы, И первый из них — указательный, лежащий на ледяном спусковом крючке. И мизинец, конечно, самой природой отделенный от четырех. Его бы растереть, чтоб не отмёрз, но пошевелиться нельзя. Ведь финн так же, как он, следит за каждым движением на том пространстве, который выбрали для атаки русские.