Да и куда?
В Наполеоны, впрочем, в то время выйти все-таки было возможно. Ну, ежели точнее — в Наполеончики. Нужно было, обсираясь от усердия, "гнуть партийную линию". Для журналиста это означало: врать напропалую, изворачиваться, пролезать в иголье ушко, на черное говорить — белое, ничего не видеть, ничего не слышать, не давать ничему справедливой оценки, писать что прикажут и закажут, повторять, как попка, сказанное наверху, держать язык за зубами — и, знай себе, лезть наверх. А там уж — как карта ляжет. Таких карьер было много, все они были на виду, их отличала обнаженность нечистоплотных помыслов.
К чести моего героя, он по этому пути не пошел. И допустил, таким образом, вторую провинность перед своим предназначением.
В журналистике Волконов никак себя не проявил, ни в одном жанре. Газетчиком он был, что называется, средней руки, хотя в любой редакции (харизма!) немедленно назначался заведующим отдела. Начал писать фантастику, кое-что сделал, но аплодисментов не получил, и это дело постепенно забросил.
Зато Гера любил и умел подавлять людей. Той властностью (плюс остроумие), перед которой иные сникают сами собой, не давая себе отчета, почему вдруг пришло подчинение. У него всегда был круг, вернее, кружок, который его обожал, который он обижал. Ему поддавались и те, в ком он видел пополнение своего отряда. Волконов был хитер: чтобы обольстить некоего авторитетного в обществе человека, он мог сделать ему сумасшедший подарок. Но тут-то иной раз ждала его неудача: неожиданность и неоправданность подарка настораживала авторитета и заставляла его держаться от Волконова в стороне.
Гера слыл оригинальным коллекционером. У него дома был, например, кусочек лунного камня. Каждому, кому он его показывал, должно было быть понятно: никто, кроме Волконова, не смог бы его достать, такой подарок никому, кроме Волкнова, не мог быть сделан. (Но, может, тот камень и не был лунным?).
Он собирал иконы и марки, и у него наверняка были интересные, но я старался не заходить в его комнату — Волконов ни за что, ни про что подарил мне сборник стихов Марины Цветаевой из "Библиотеки поэта", что было подарком, по тем временам, сверхценным.
Я складываю мозаику…
Каким-то образом в его комнате оказалась парадная, фельдмаршальская, никак не менее, шпага. Никогда я не видел ничего, более роскошного: искуснейшей работы эфес, гарда позолоченная, с узорами гравировки, тончайшая и затейливая гравировка и на основании клинка — такое оружие могло украсить Эрмитаж.
…Шпагу он подарил зашедшему ко мне известному в городе знатоку Чехова, человеку немногословному, роняющему веские слова; чеховед (чуть ошарашенный подарком), от нее не отказался, но больше я его у Волконова и даже рядом с ним не видел.
Однажды Волконов завел кота. Дрессировал он его, когда напивался. Кот был бит по башке и по заднице, его вздергивали за шкирку и трясли, как тряпку, швыряли в угол, поднимали за хвост и на хвост же наступали ногой. Он поначалу рычал, визжал, пытался царапаться, но после безжалостного битья потерял всякие представления о независимости и делал все, что приказывал ему хозяин. Волконов ездил с ним на мотоцикле в дальние поездки (кот сидел и на баке, и на плече, и на шлеме, не смея тронуться с места). Понятно, что все это было зафиксиовано камерой фотографа и опубликовано в нескольких газетах.
Я составляю мозаику, я заполняю шкатулку… Мне интересно это делать потому, что Волконов таил в себе загадку, загадку очень хотелось раскусить до конца, дать ей словесную оценку. Жаль, я старался держаться от Волконова на расстоянии, а то бы мог рассказать больше.
Оценки тому и сему — фильмам, новым книгам, увлечениям-хобби, только что открытым поэтическим образам, которыми кто-то делился с ним в коридоре редакции, он давал высокомерные, бесповоротные и тем самым… оплошные: кто-то мог с самонадеянной формулировкой не согласиться и растерянно от Волконова отойти.
А Волконову нужна была армия, армия… Наверняка, будучи под погонами, он добился бы большего, армия чувствует командирское начало в человеке и дает ему произрасти.
Теперь не совсем мне понятное в портрете Волконова. Перейдя в нашу редакцию, он сразу же стал заведующим отделом. В командировки не ездил, материалов не писал, прнходил на работу часам к 10 или к 11 и немедленно принимался за альбомы с марками. Редактора он уговаривал ввести невиданную в газетах должность — заместителя заведующего отделом — для меня. Таким образом, он мог бы беспрепятственно отдаваться филателии. Может быть, он надеялся прославиться в ней?