На редакционных сабантуях выпивохе-редактору Гера подливал и подливал и упрашивал меня, крепкого на выпивку, споить зачем-то нашего добрейшего Ивана Ивановича. Может, только для того, чтобы увидеть главного редактора газеты у своих ног? Или дискредитировать и… занять его место?
Постепенно у меня выплывало все же на поверхность прозвание моего героя и ярлык на шкатулку: Наполеон без армии. Но я еще не знал, насколько я прав.
Я уже сказал, что Волконов приходил на работу часам к 10, 11. Мы жили в одном общежитии, квартире-"рубашке", принадлежавшей ЦК комсомола республики. Занимали комнаты по краям центральной, которая была ничьей, общей. В ней к фронтальной стене было прикреплено большое зеркало, ему тоже отводится роль в обещанной мной сцене.
Я уходил в редакцию в 9-м часу, заведующий отделом оставался дома. В это время он был на кухне и плавил в старом ковше типографский металл и что-то отливал. Типографский металл это сплав олова, свинца и сурьмы, из него отливались газетные строки, укладывались в "полосу" и наборщики колдовали над ней с шилами, то выковыривая негодные, то вбивая деревянной ручкой исправленные. Только что расплавленный, типографский металл блестит, как ртуть. Потом тускнеет.
Итак, Волконов плавил на газовой плите пластины типографского металла, жидкий выливал в жестянки, где, наверно, были какие-то формочки — кто его знает, что он затеял на этот раз. Наши отношения не допускали досужего любопытства, и я в кухню во время его занятий не заходил. Да и сосед закрывал спиной свои жестянки.
Как-то я по дороге на работу дошел уже до троллейбусной остановки, как вспомнил, что забыл дома отпечатанный вчера на машинке материал. И вернулся. Открыл дверь, вошел. Видимо, достаточно тихо, потому что Волконов, стоявший уже у зеркала в большой комнате, не обернулся. И я увидел, сделав шаг из прихожей в комнату… Я увидел, что плавил и отливал по утрам Гера Волконов, — грудь моего соседа была увешана орденскими звездами самого высокого ранга, многоконечными, искусного рисунка, с какой-то инкрустацией, сверкающими… отлитыми из типографского металла, то есть сплава олова, свинца и сурьмы.
Наполеон без армии, без сражений и без побед, но с неистовым желанием оных — и, главное, славы, восторженного рева тысяч своих солдат, рукоплесканий толпы, двора, всего мира, бедняга Волконов награждал себя сам…
А уже гораздо позже я увидел на рабочем столе Волконова бюст Наполеона и нисколько ему не удивился: все сошлось.
Трус Чарли
Я был у спаниеля Чарли четвертым хозяином, и, понятно, что особой любви он ко мне не испытывал. Мышление его (выразимся так о собаке) сменой очень разных хозяев было раскрепощено, он смотрел на меня без подобострастия и без страха, встречал мои глаза спокойным взглядом, в котором я видел небольшую долю любопытства, большую — недоверия и спокойной уверенности в правильности любого своего поведения.
А я, в отличие от собаки, верил в то, что пес ко мне привяжется, что мы полюбим друг друга, что будем — не разлей вода…
Надо Чарли обрисовать. Черная, с благороднейшим серебром спина, умеренной длины шерсть, черные, лохмато-кудрявые, нет, просто кудрявые, как волосы красотки, длинные, чуть не до земли, уши, красивой лепки недлиные лапы, темно-коричневые умнющие глаза, небольшой чуткий нос, выразительнейшая морда — ну как не полюбить с первого взгляда такую псину!
Собаку мне подарила одна взбалмошная дева, она сперва в нее без памяти втрескалась, а потом не знала, как от Чарли, требующего заботы и ухода, избавиться. Вернее, не знала, как от собаки избавиться ее работающая мама, на которую пали в конце концов все заботы о животном в доме.
Я жил тогда возле лесопарка, ежедневно бегал (трусцой) по дорожке вдоль стены деревьев, ясно, что брал на пробежку Чарли. И вот что первое малоприятное я заметил. Чарли начинал бег со мной, бежал рядом (я из уважения к умному псу не надевал на него поводка), бежал, по моему мнению, радуясь, и движению, и тому, что шаг в шаг, с хозяином. Но чуть он замечал что-то интересное для себя в стороне — другую собаку, откатившийся от стайки ребятни мяч, еще что-то, привлекшее его рассеянное внимание, — он запросто бросал меня и давал волю своему любопытству. Обо мне, кажется, пес начисто забывал. Мне приходилось прерывать пробежку, идти за Чарли, звать его, принуждать, как сейчас говорят к порядку. Дальнейший бег был уже с изрядной горчинкой: экая у меня "сама-по-себе-шная" собака! Не ценит ни моей дружбы, ни моей к ней расположенности.
Я знал, что спаниели — охотничьи собаки, "специализирующиеся" по болотной и речной дичи. Будь я с ружьем, ходил бы вместе с Чарли на охоту — и та, может быть, связала бы нас узами единой страсти. Но я охотником не был, а те связи, что предлагались псу — совместные пробежки, хождение щаг в шаг по лесопарку, его устраивали лишь в малой степени. Собственные его интересы были для него, повидавшего троих разных хозяев, уже гораздо важнее моих, четвертого хозяина. Пес, по природе своей, призванный признавать в человеке вожака, повелителя, научился за пять лет своей сложной жизни уважать только себя…