Зато уж Елену Матвеевну Долич я помню прекрасно! "Русачка", немолодая, высокая и статная женщина с лицом императрицы, чей муж был известный в городе хирург, профессор (заезжая за ней в школу и встречая у дверей учительской, он всегда целовал ей руку). Елена Матвеевна смотрела на нас, пятиклассников 1947 года — в основном безотцовщину, приходившую в школу в шинелях, гимнастерках, сапогах, кандидатов в беспризорщину — смотрела на нас соболезнующе и страдальчески. И изо всех сил старалась втемяшить в наши бедные головы хоть что-то из Пушкина, Лермонтова и Некрасова.
Она умела быть невозмутимой (какой же другой быть императрице!) но однажды не выдержала — и так повернула банальную нотацию, что я помню этот поворот и сейчас:
— Удивляюсь вашему пристрастию к этому трехбуквенному слову! Вы пишете его на заборах, на стенах, в туалете, на партах, даже на доске! У человека сколько угодно органов, которые пишутся тремя буквами: рот, нос, ухо… Ну напишите, наконец на стене или даже доске — разрешаю! — слово "шея" и гогочите, указывая на него пальцем!..
Высокая. статная женщина с разгневанным лицом императрицы. Елена Матвеевна Долич…
А вот и еще физик… Он был высокий, стоял в классе обычно очень прямо, фразы чеканил. Физические формулы, требовал заучивать (зазубривать) наизусть — как стихи. До сих пор помню: "За электростатическую единицу количества электричества принимается такое количество электричества, которое, действуя на равное ему количество…". Был, кажется, ироничен, насмешлив, но не в словах, а во взгляде, в выражении лица, в движении краешка губ (допускал только это). Старшеклассники прозвали его Генусом. Может потому, что своей мраморной стойкой и латинской чеканностью фраз напоминал древнеримское и скульптуру.
С его настоящей иронией я познакомился позже, будучи уже студентом.
В бане.
Я приехал в Черновцы, к матери, из Одессы, где поступил (после 4 лет флота) в Педагогический институт…
То, сё, то, сё… надо без околичностей перейти к делу. К бане.
Ванные после заселения этого западного города пришельцами из Союза в большинстве домов ликвидировали как буржуазный пережиток, сделали из них либо жилые комнаты либо обширную кладовку и ходили мыться в привычные для России бани. Как и положено, раз в неделю. Там-то мы с физиком увидели и узнали друг друга. Запаслись шайками, сели на одну скамью, он, естественно, спросил о моих делах. Мне не хотелось ударять в грязь лицом (должен же быть толк от человека, которого он учил!) и я, сообщив для начала, что студент Педагогического, сказал, что подумываю и о юридическом, мало того — тут меня вдруг понесло, — я начал уже писать и публикуюсь в газетах. Что я еще… В общем, забылся, распустил, как павлин, хвост, расхвастался, успев за 4 года забыть про некоторые особенности нашего физика…
Генус, машинально плеща пальцами воду в шайке, слушал меня, слушал, потом все-таки перебил:
— Это ничего, что я перед тобой голый сижу?
Как я мгновенно осекся, как осекся! И вспомнил тут еще одно, отличавшее физика: он, краткослов, очень любил Зощенко и всем нам советовал почаще в него заглядывать.
А о других школьных учителях, хоть я их и помню, ничего интересного рассказать не могу. И, наверно, не моя в этом вина.
Соль
Снимали документальный фильм по моему сценарию — о редких и исчезающих видах растений в Молдавии. Консультатнтом была Лидия Петровна Николаева, кандидат биологических наук…
Пружинка сюжета здесь небольшая, ее можно изложить и в трех строчках, но она достаточно упругая и щелкнет в конце. А пока суд да дело, расскажу о том, что мне кажется интересным. Сразу поправлюсь: Моррису Метерлинку и мне.
С особой любовью я расписал в сценарии ранневесенние цветы — в лесу я бывал уже в конце февраля, когда в проталинках появляются подснежники и когда сантиметра на 3–4 вылезают из земли зеленые острия черемши, медвежьего лука, дикого чеснока. Из черемши дома получается изумительный салат: черемша + мелко нарубленные вареные яйца + сметана.
Самой первой по весне расцветает, конечно, мать-и-мачеха. Яркие желтые ее цветы, земное подобие солнца (какое рисуют дети), я видел на склоне оврага, обращенном к востоку. И знал — в лесу я встречу и другие цветы.
Этот лес был целиком лиственный: старые грабы, буки, могучие дубы, лещина, кизил, бересклет. Пройдя широкий, еще низкотравый луг с ручьем, через ширину которого были проложены камни, я входил под деревья.