Я ему не ответил — писать было просто некуда.
В следующий раз, где-то через год, он позвонил мне с нашего уличного телефона:
— Приехал. Как ты? Встретимся?
Гена пришел ко мне в редакцию. На него, конечно, сбежались, кого-то он не узнал, кого-то назвал по имени, его зазвали в другие кабинеты, мы договорились, что ночевать он снова будет у меня.
— Нужно будет только сходить в гостиницу, — сказал Гена, — я там портфель оставил.
Перед вечером мы поехали на троллейбусе в гостиницу. В вестибюле было людно; перед табличкой "Мест нет" стояла очередь; я не знал, где Колесников оставил портфель, может, в камере хранения. Гена подошел к круглому фонтанчику в центре вестибюля, в чью воду приезжие бросают обычно монетки, там, к его стенке, был прислонен потрепанный портфельчик.
— Ты так его запросто оставляешь? — спросил я. Портфельчик, по моим подсчетам, простоял здесь не менее пяти часов (мин тогда в людных местах никто не подкладывал).
— Ни в одном городе никто к нему даже не притронулся.
Такое было время…
По дороге домой мы запаслись вином и закуской — свежим хлебом, колбасой, сыром, помидорами и огурцами. В холодильничке у меня были яйца и сливочное масто, все будет в порядке.
За разговором засиделись, и вино сыграло свою роль — Гена предложил прогуляться. Еще он сказал, что любимый им напиток — ликер, хорошо бы устроить сегодня пир. Мы поехали в центр. Пошли, разговаривая, по улице.
Я уже сказал, что так или иначе наблюдал за Колесниковым (да и кто бы не наблюдал за горбуном, пишущим удивительно нежные стихи и не носящим в себе ни капли обиды на судьбу и на человечество, чьи любопытные взгляды он постоянно ловил на себе), я не то что ждал, я, грешным делом. предполагал, что Гена где-нибудь да и сорвется.
Ничто не предвещало, как говорится, беды, мы шли, разговаривали… Вдруг Гена обогнал меня и рванулся к трем здоровенным парням, стоявшим у дверей магазина. Подскочил, набросился, стал размахивать руками, пытаясь достать лиц… И уже поднялись ответные кулаки и готовы были обрушиться на голову задиры-горбуна, как я кинулся к парням, крича:
— Ребята, не надо! Это он написал "Тополя"! — Ничего другого мне просто не пришло тогда на ум.
И вот где было чудо того слова — тяжелые кулаки мгновенно опустились, парни повернулись ко мне.
— Что ж он… Откуда ж нам знать… Правда, он написал? — И уже к Гене: — Ты, браток? "Тополя"? Те самые?
— Да я, я… — стыдясь уже вспышки темной своей ярости, отвечал Гена. — Те самые… Извините, ребята, так вышло…
— Бывает, — успокаивали его, — с кем не бывает…
Потом было пожимание рук, недоверчивые взгляды парнюг на взъерошенного горбуна, чьи длинные слабые пальцы сминались в их могучих лапах…
Мы зашли в магазин, купили бутылку зеленого ликера, повернули домой.
Гена заговорил только после нескольких минут молчаливой нашей ходьбы.
— Однажды меня все-таки убили… — Тут была пауза. — Я вот так же на кого-то набросился — в чужом городе, в темном переулке, выбрал, конечно, здоровил — меня стали бить. Потом поняли, что мертвый, взяли за руки, за ноги и перебросили через забор, в чей-то огород. К утру, по росе, я очнулся, дополз до дома, там вызвали "скорую"…
Гена Колесников умер (или погиб) в 1995 году, в 58 лет. А песню "Тополя" можно услышать и сейчас.
…Вы уроните пух,
Тополя, тополя,
На ресницы и плечи подруг…
Тополя, тополя,
Солнцем коронованы…
— Ну что ж, Гена, — выговорилось у меня само собой, когда я перечитал этот текст, — вот я и ответил тебе на твою давнюю открытку. Только адреса твоего, как и прежде, не знаю.
Уникум
Этот человек отличался тем, что за десяток лет нашего приятельства — я потом уже установил данный феномен — НИ РАЗУ НИ НА ЧТО НЕ ПОЖАЛОВАЛСЯ!
Он был поэт — и настолько, что даже жалобу (а кому время от времени не хочется просто сообщить о случившейся невзгоде), обращал в небольшое литературное произведение. В сценку. В образ…
Высокий, с хорошего рисунка семитским (чуток Мефистофель) лицом, харизматичный, но несколько странноватый, он преподавал в вечерней школе рабочей молодежи русский язык и литературу. Понятно, что так или иначе сталкивался с приятностями и не приятностями, разного значения взглядами, иногда замечаниями, может быть, колкостями, то одобрительной, то снисходительной улыбкой на ту или иную его неучительскую фразу… мало ли что можно заметить и пережить, находясь в коллективе!
Но только один раз он рассказал мне о школе — вернее, о женщине, с которой работал бок о бок и с которой приходилось коллегиально контактировать.