…Она, молодая, "не так уж чтобы очень красивая" (есть такая мягкая формула), но с хорошей фигурой, слыла неприступной и всячески это мнение о себе поддерживала. Любила напомнить, что… меня, мол, голыми руками не возьмешь! Бывают такие женщины.
И однажды, когда в очередной раз она объявила о своей неприступности, мой герой протянул руку к ее ушку, потом к шее (не дотрагиваясь, разумеется) и закончил неторопливое (и чем-то магическое) движение руки у выреза на платье. Спросил — великолепный баритон:
— А что, Лера, если вас поцеловать здесь, здесь и здесь?
Лера опешила.
Лера вспыхнула, гримаса смятения пробежала по ее лицу, она резко повернулась и убежала, часто стуча высокими каблуками…
Вот и всё, что он рассказал мне о своей многолетней работе в вечерней школе.
Насчет своего нездоровья тоже было рассказано им интересно.
Однажды мой герой, простудившись в сыром, гриппозном одесском декабре, долго кашлял. И вот увидел в мокроте кровь.
И пошел к врачу… И по дороге начал фантазировать. Как умел:
…Он заходит в кабинет врача… Тот берет мокроту на анализ… Потом пациент попадает под рентгеновский луч… И вот наступает время приговора врача:
— Кхм, кхм!.. У вас, молодой человек, к сожалению, болезнь писателей Х1Х века. Да-с… Та самая… Прискорбно… Я, конечно, буду вас лечить…
Больной отправляется домой — и путь его трагичен. И каждый шаг тяжел, как шаг Командора. Дальнейшее представляестся поэту так. Друзья узнают о страшном диагнозе и по одному, по два появляются в его доме, входя в комнату приговоренного, приближаясь к его постели уже на цыпочках.
А он, готовый к самому худшему, ПРИНИМАЕТ ИХ СОВСЕМ В ДРУГОМ РАНГЕ:
— Да… Да… Что ж…
Друзья кивают, а он читает в их взглядах тот же приговор, какой услышал от врача.
Слава богу, кровь в мокроте окзалась случайной, моему герою не пришлось принимать друзей В ДРУГОМ РАНГЕ — хотя как это было бы трагически-величественно:
— Да… Да… Что ж… — И поднятая рука с длинными, тонкими, бледными пальцами, слабо перебирающая сгущенный воздух комнаты.
Из города, где жил мой герой и я некоторое время, мне пришлось уехать. В другом городе я смог сесть за книжку и наппсать ее. В повести я и привел, и развил некоторые наши с ним прекрасные разговоры на ночных улицах. Книжка была опубликована, я привез и преподнес ее моему герою. Через несколько дней мы встретились и я спросил его мнение о повести. Он ответил коротко и гениально:
— Бумеранг…
Вспомнил еще: за десять лет нашего приятельства он НИ РАЗУ НИЧЕМ НЕ ПОХВАСТАЛСЯ! (Хотя мог и имел право).
Только однажды он рассказал о том, как воспринимаются учениками вечерней школы его уроки.
Расхаживая метровыми шагами Маяковского перед классом и мельком, но проницательно на него взглядывая, он рассказывал (великолепный баритон, повторю)… ну, предположим, о Пушкине. Читал:
— … "Для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…"
И вот решил спросить, интересно ли то, о чем он говорит?
Подняла руку девушка. Стесняясь, призналась:
— Нам интересно не то, о чем вы рассказываете, а то, как вы рассказываете. Как ходите…"
..Наверное, и для него написал Валерий Брюсов известные строки:
"Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов…"
СУДОРОГА
Жил в Кишиневе не совсем обычый человек, Гена Зингер. Зимой, в снег и мороз он ходил в драной майке и без какого-либо головного убора, хотя волос на голове было немного. "Хочу быть ближе к солнцу") Странная походка, вывернутые наружу cтупни и ладони… Часть времени года он проводил в психиатрической лечебнице. Была у него квартира — однокомнатная, в пятиэтажке, выданная ему как инвалиду благодаря многочисленным и неустанным просьбам-требованиям знакомых Гены. Квартира была берлогой, в которой никогда не бывала женщина: грязные окна без занавесок, пыль на подоконнике, никогда не мытые полы, старый-престарый провалившийся диван ("всё это не стоит внимания!"). В кухню лучше было не заходить. Гостю Гены предлагалось, как и хозяину, сидеть на полу. Раговаривать с Геной было сложно: он был философ, в какой-то мере Сократ, но больше Диоген (оттого и квартира — "бочка"). Он задавал собеседнику немыслимый вопрос, собеседник бекал и мекал, Гена брал разрешение вопроса на себя.
Гена Зингер еще и писал — повести, сказки. У него была аудитория, в основном литераторов, понимающая, что Зингер — личность любопытная, личность, к которой полезно прислушаться, личность, могущая расшевелить мозги необычными поворотами мысли, вообще необычным мышлением, четвертым или, скажем, пятым его измерением. Я сказал "писал". Нет, он их наговаривал, записывали и отпечатывали его тексты почитатели философа.