— Я уже продолжительное время разыскиваю Ольгу Миронову, — говорит Завьялов. — Сейчас наконец я напал на её след…
— Что она натворила? — Женщина брезгливо поджимает губы.
— У вас поразительная способность истолковывать чужие слова в каком-то… плохом смысле! — сухо отвечает Завьялов. — Я разыскиваю её по личным причинам. В адресном столе мне дали ваш адрес…
— Она жила здесь раньше, почти два года назад. Потом переехала.
— Куда?
— Откуда я знаю? Мне это вовсе не интересно. Поверьте, это был счастливый день в нашей жизни, когда сия особа покинула нас. Мы терпели её почти целый год.
Странное дело, крикливые слова больше не возмущают Завьялова. Они оставляют его совершенно равнодушным. Он вдруг понимает, что речь идёт не о его Оле, а о каком-то другом человеке. Он говорит с облегчением:
— Простите, но, видимо, произошла явная ошибка. Я разыскиваю другого человека, это для меня совершенно ясно. Та, о которой вы говорите, совсем другая Миронова… — Завьялов произносит эти слова мягко, тоном извинения. — Сначала, как вы заметили, я возмутился. Это легко понять. Все, кто знал Олю Миронову, говорили о ней только хорошее. Та Миронова, которую я разыскиваю, — бывшая фронтовичка. Я думал, что её нет в живых, что она погибла двенадцать лет назад. Но оказалось, что она жива и работает здесь в Тайгинске, в научно-исследовательском институте. Всем тем людям, которые её знали, она сделала много добра…
Говоря это, он следил за выражением лица женщины, уверенный, что сейчас она смягчится, улыбнётся и скажет, что просит извинить её за резкость, что Миронова, которая здесь жила, разумеется, не имеет никакого отношения к той, которую он разыскивает.
Но женщина молчит. На её лице прежнее злое выражение.
— Здесь нет никакого совпадения. Миронова, о которой идёт речь, тоже была на фронте, потом работала здесь в институте, в котором готовят какой-то керосин для самолётов. Мне жалко, что такой интересный и ещё не старый человек, как вы, тратит время на то, чтобы…
— Вы не смеете… — воскликнул, сжимая кулаки, Завьялов.
— Не смею? Вот ещё новости! — Женщина надменно вскинула голову. — Вы врываетесь ко мне в квартиру, пристаёте с ножом к горлу, требуете, чтобы я говорила с вами об этой особе, которая отравила жизнь мне и моей дочери…
— Но этого не может быть!
— Почему же этого не может быть, скажите на милость? — протянула, почти пропела женщина, отступая назад, чтобы оглядеть Завьялова с головы до пят. — Вы, кажется, заявили, что не видели эту особу двенадцать лет. А я имела удовольствие познакомиться с ней около трёх лет назад. И почти год прожила с ней под одной крышей. Кому же, извините, правильно судить о ней? Вам или мне?
В этом была своя логика. Завьялов не сразу нашёлся, что возразить. Женщина, видимо, почувствовала его растерянность.
— Я не обижаюсь на вас, — сказала она, и в её голосе прозвучали слащавые интонации. — Но посудите сами, так же нельзя! Врываетесь в дом, точно вы из НКВД времён Берии. — Эти буквы «НКВД» она произнесла почему-то с французским прононсом.
— Извините, если так получилось.
— Понимаю. Всё понимаю. Бывают ситуации, когда человек теряет голову. Я сама нередко страдаю от этого. Однако истина дороже всего, и я не могла скрыть правду о человеке, который…
— Но что же она сделала вам плохого, объясните же на конец!
— О-о! Вы должны понять: есть семейные ситуации, которые воспитанные люди не раскрывают перед посторонними. В общих чертах скажу вам, что она отравила наше существование. Втёрлась в моё доверие. Довела до безумия, до края падения мою единственную дочь. Нарушила мир и спокойствие в нашей семье… О, эта женщина! Я не могу без возмущения вспомнить те месяцы, которые она прожила в моём доме! Пожалуйста, не смотрите на меня такими глазами! Те слова, которые я произношу, — самые мягкие, самые снисходительные слова! Впрочем, я вас понимаю. Вы знали эту особу, когда она была, очевидно, ещё очень молода. Относительно, конечно. Хотя уверена, что и тогда у неё были соответствующие задатки. Я, видите ли, верю в теорию Ламброзо…
Это было уже выше того, что мог выдержать Завьялов. Он сунул руки в карманы, чтобы скрыть ярость, с которой сжимал кулаки.
— Послушайте, — сказал он, — скажете вы мне толком или нет, в чём провинилась перед вами Миронова? Какие в конце концов вы предъявляете ей обвинения?
— Обвинения! — на высокой ноте повторила женщина. — О господи, я могла бы перечислять их до бесконечности! Она втёрлась в наш дом. Была бездомная, ей негде было жить, я приютила её, пустила не из-за денег, нет, квартплата была чисто символическая. Мне нужны были не деньги, а человеческая душа… С тех пор как умер мой муж, известный всему городу архитектор… — Она поджала губы, сделала паузу и потом продолжала: — С тех пор как я осталась одна, с единственной дочерью на руках, я не искала ничего, кроме отзывчивой человеческой души. Всем было известно, что у меня прекрасная, интеллигентная квартира, и меня попросили… Словом, я впустила её, эту Миронову. Я поверила в её репутацию, в её ордена и медали… Боже мой, как всё это иллюзорно! Она развратила мою дочь! Буквально — вы простите меня, мы взрослые люди, — толкнула её в постель к мужчине…
— Не верю!.. — крикнул Завьялов. — Всё это ложь! Я не верю ни одному слову! Она не может, не могла!.. Вы лжёте, лжёте!..
Женщина взвизгнула, отступая назад.
— Я лгу?! Я, известная всему городу Надежда Павловна Коломийцева, лгу? Да кто вы такой? Я хотела помочь вам, раскрыть глаза… А вы?.. Вон из моего дома, вон!
Теперь она уже не отступала, а наступала на Завьялова, потрясая поднятыми вверх руками, цветастый платок упал, она зацепила его каблуком и волочила за собой по полу, повторяя всё одно и то же слово:
— Вон, вон, вон!
Завьялов пришёл в себя только на улице. Он неподвижно стоял посреди тротуара, и прохожие обходили его, оглядывались.
Очнувшись, он почувствовал безмерную, нечеловеческую усталость. Еле добрался до гремящей радиозвуками гостиницы и, не раздеваясь, постелив под ноги газету, бросился на кровать. Радиоящичек верещал что-то, но Завьялов не слышал, ему казалось, что наступила мёртвая тишина.
Теперь уже не было сомнений в том, что Оля жила в этом доме на улице Маркса. Но почему эта женщина говорит об Оле с такой нескрываемой ненавистью? Что произошло между ними?.. Страшно подумать, что ей пришлось целый год прожить в этом доме. А потом она переехала. Так и сказала эта женщина: «Переехала». Не уехала, не выехала из города, а переехала! Как же он не обратил внимания на эти очень важные слова? Впрочем, он, кажется, спросил: «Куда?» А она ответила: «Откуда я знаю?» Да, Оля не уехала, а сменила квартиру в этом же городе, вот что главное! Может быть, она живёт в Тайгинске в специальном посёлке. Это так естественно: институт переводят из Ленинграда в Тайгинск. Посёлка ещё нет, дома для сотрудников только начали строить. Людям приходится пока устраиваться на частных квартирах, снимать комнаты. Оле тоже. А потом проходит год, дома построены, и Оля переезжает на новую квартиру. А из этого следует, что секретарь горкома, добродушный Лукашев, всё узнает о ней! Но это будет к вечеру, часа через четыре…
И Завьялов рисует себе такую картину. Раздаётся стук в дверь: «Товарищ Завьялов, тут вас спрашивают». Он вскакивает, распахивает дверь и видит у двери дежурную, а за ней у стены стоит Оля. Лукашев успел позвонить в институт и рассказать ей…
Что дальше? Они сегодня же вечером уедут в Москву. Впрочем, нет, это невозможно, ведь Оля на работе. Ничего, её отпустят. В крайнем случае дадут отпуск. И Лукашев поможет, он хороший парень, отзывчивый…
Они поедут в Москву, а потом…
Они поехали бы туда. Вышли бы из поезда и как-нибудь добрались до той поляны, покрытой густой травой и окружённой хвойным лесом. Там они просидели бы до ночи и увидели бы далёкие звёзды над собой. А потом наступит рассвет и запоют в лесу невидимые птицы…
Как давно это было! Тогда лес воевал, глухие артиллерийские раскаты, смягчённые хвойной стеной, доносились до поляны, и звёзды гасли, тонули в фейерверочном свете трассирующих пуль. Быстро катилось не принадлежащее им время, и стрелка на фосфоресцирующем циферблате его часов отсчитывала минуты…