И готовка. Я задумался: готовила она или нет? Вряд ли – наверно, это была Сарина прерогатива. Но, возможно, помогала – стала, так сказать, младшим поваром. И действительно (я правильно угадал) именно так они познакомились по-настоящему. За стряпней. Не худший способ. Вот как прохладная и неловкая фаза переросла в нечто другое. Своя, домашняя девушка. Кухонное тепло. Хорошая еда, зимние вечера. Добрые, щекочущие ноздри запахи.
Может быть, Сара даже узнала от нее что-нибудь новое? Что они там, в Хорватии, едят?
В те дни они вряд ли там особенно разъедались. Чем кормят беженцев в лагерях?
Кухонный «след», оказалось, все-таки был. Подле девушки, готовой исполнять роль служанки, у Сариной плиты стоял призрак. Всего призраков было три, но брат, провоевавший всего несколько недель, – звали его Милош – в свое время работал в ресторане, сначала на кухне, потом официантом. Слишком красивый, сказала Кристина, чтобы его долго держать на кухне. Это было летом, до всех событий, в разгар туристского сезона. Прибрежный ресторан в Дубровнике. Славное горячее времечко – богатейший урожай иностранных девиц.
Никогда не знаешь, что тебя ждет.
Но та первая сентябрьская суббота – Сара потом мне рассказала – обернулась чуть ли не катастрофой. Она чуть ли не готова была сказать себе, что все это ужасная ошибка.
Что она сама во всем виновата.
Они заехали за Кристиной (на его «саабе») и погрузили в машину несколько ее коробок и сумок. Все было обсуждено, согласовано, устроено. Но, к их удивлению, она сидела в машине молча, даже не глядя на них, как будто не была с ними знакома, как будто находилась под арестом. Казалось, в любой момент, на любом светофоре может внезапно выскочить.
Когда приехали, она просто сидела, жестко выпрямившись, у их кухонного стола, а Боб молча носил в ее комнату коробки. Теперь это был ее дом, ее пристанище, но она словно бы старалась здесь не быть. Что-то произносила, бормотала про себя, но не по-английски и не на каком-либо другом из понятных Саре языков.
Просто сидела в доме на Бичем-клоуз как арестантка.
А потом – «слава Богу» – потекли слезы, ручьями, потоками, минута за минутой, и Сара просто обняла ее, рыдающую и стонущую, и знала при этом, что все будет хорошо, что, когда слезы прекратятся, можно будет что-то начать.
Она никогда раньше не видела Кристину в слезах. Видела студентку с хмурой складкой меж бровей, с темными глазами, где стояла какая-то еще другая темнота, – но в слезах никогда.
Я могу себе это представить. Помещаешь туда себя. Они вдвоем в этой кухне. Девушка рыдает, Сара держит ее в объятиях, как будто нет сомнений в том, кто из них нуждается в защите.
А он? Он-то что? Как ему быть, когда они слеплены воедино у кухонного стола? Он таскает наверх коробки – носильщик, и только. Снует между машиной и домом, хрустит гравием дорожки.
Он тоже это чувствовал. Облегчение. Что после рыданий станет лучше. Может быть, и в его горле взбух комок – хотя ему-то, с его профессией, к женским слезам было не привыкать. Не такая уж безумная затея, в конце концов. Они поступили правильно. Но сейчас, стоя с пустыми руками в дверях кухни, как ему быть?
Гинеколог. Но тут нужны женские руки.
Он, должно быть, благоразумно вышел, оставил их одних. Сентябрь, свежо. Но он ходит около дома, разогретый тасканием коробок, ходит туда-сюда, как человек, чья жена мучится родами. Старается, должно быть, думать о другом – например, об уехавшем в Сиэтл сыне, который и знать не знает (узнает ли вообще?), что в его кровати будет спать хорватская беженка.