— Но почему же вы думаете?.. — снова спросил он.
— Ах! мистер Артингсон, — перебила его мисс Драйлинг, снова переходя в восторженное состояние, — но если бы вы знали, какая эта добрая, добрая чудная девушка!
И вдруг мисс Драйлинг оглянулась и замолкла.
Позади неё стояла она сама, эта добрая, добрая, чудная девушка.
Мистер Артингсон подошел к ней и протянул ей руку. Он прямо, доверчиво смотрел на это лицо и невольно дивился— не красоте его, хотя красота была действительно поражающая, — он дивился перемене этого лица. Он искал в нем то страстное, гордое, торжествующее выражение, которое так сильно взволновало его вчера, и не находил.
Перед ним стояла красивая девушка, с такими ласковыми, доверчивыми глазами, с такой милой улыбкой и так просто от души пожала она его руку и смотрела на него с невинной детской лаской…
— Мисс Джени, — сказал он, — я до сих пор не могу придти в себя от того, что случилось вчера вечером… я удивляюсь до сих пор, что это было такое?
— Я не знаю, — отвечала она, садясь подле него на кресло, — о чем вы говорите, сэр, я не знаю — говорила она, поправляя обеими руками свои чудные роскошные кудри — о чем вы меня спрашиваете, сэр?
И странное дело! Даже голос её был совсем другой; он был такой же певучий, мелодичный, но в нем не звучала ни одна могучая, страстная, повелительная нота. «Это решительно другая девушка!» решил мистер Артингсон.
— Я не знаю, сэр, ничего! что случилось вчера. Я только смутно помню, что мы виделись с вами, что вы играли, что я, кажется, пела… но что вы играли, и что я пела — я решительно ничего не помню.
Артингсон обернулся к мисс Драйлинг, как будто в ней отыскивая разрешение этому странному недоумению.
— Вы видите, видите, дорогой мой друг, — говорили глаза мисс Драйлинг, — вы сами видите. Я была права, жестоко права, — и она качала головой и грустно улыбалась.
— Мисс Джени, — заговорил вдруг Артингсон каким-то резким, но глубоко откровенным голосом, — мы сейчас говорили с моим дорогим другом, с вашей теткой…
— С моей матерью, — поправила его Джени, — с моей матерью, сэр. Я называю мисс Драйлинг не иначе, как моей дорогой мэм, и я думаю, что я права. Она отдала мне все, что может отдать своей дочери родная мать, — она отдала мне свое сердце.
— С вашей матерью, — продолжал настойчиво Артингсон, нисколько не смущаясь этой поправкой и находя ее совершенно законной. — Мы говорили, мисс Дженн, о странностях вашего характера, ума, сердца. Она рассказывала мне, что вы были в этой непонятной секте, в этой общине «просвещенных».
— Да, сэр! Я не только была, я до сих пор в ней моими чувствами, умом, убеждениями.
— Но ведь эта секта, мисс Дженн, ни во что не верит! — произнес с ужасом Артингсон.
Дженн покачала головой.
— Вы ошибаетесь, сэр; вы получили превратные, очень превратные понятия о «просвещенных». Если верой вы называете, то неопределенное чувство, которое основывается только на влечениях сердца, одного сердца то этой веры «просвещенные» действительно не имеют; но разве, сэр — это вера? Мы видим, что мироздание лежит в пределах неуловимой, беспощадной законности; мы стараемся узнать эту законность, мы стремимся к этому всеми нашими помыслами, желаниями, трудами; мы ищем истину, мы жаждем её света и мы верим, да, мы верим, что дождемся этого света! Разве это не вера?!
— Но, мисс Дженн! — вскричал с удивлением Артингсон, — ведь это ересь, вы не можете узнать ничего, что выше человеческого знания — есть пределы земному! Там, там, только в вечной жизни может явиться эта истина, которую вы ищете, и то для немногих, для избранных, для тех, кто «сердцем свят, что чист душой»!
— Вы сами проповедуете ересь, — сказала, грустно качая головкой, Дженн и смотря прямо на него своими ясными, черными глазами (Боже! как хороша она, думал Артингсон.
Все в лице её чудо совершенства, ума, грации и удивительной, поражающей гармонии!) — Разве пророки, вдохновенные глашатаи истины или поэты не знали ее. Или все, что они говорили, все, что сказано в преданиях, все это ложь или вы сами на себе не испытали этой силы вдохновения? Разве к вам не являлись те минуты, когда человек как будто прозревает, как будто видит дальше, чем он может видеть в другие простые, обыденные минуты нашей прозаической жизни?
Артингсон приподнялся с дивана. Его поразила эта странная, небывалая мысль и это сопоставление. Ему показалось оно непростительной профанацией.