И когда звучала эта песня, то под говор её звуков страстных, широких, под говор самой песни неопределенной, нескладной, безумной, как безумна юность, перед глазами Артингсона, внутри его — там, там, из каких-то темных, неизвестных тайников, выступал чудный образ молодой головки. Эта была головка мисс Драйлинг, но только совсем другая, полная поэзии, силы, головка с страстными, огненными глазами, с каким-то неопределенным, но могучим, восторженным, любящим взглядом и когда Артингсон поднял глаза — перед ним на яву, в очью, в действительном мире, стояла эта головка и смотрела на него своими страстными, широко раскрытыми, грустными и любящими глазами.
Да! тут произошло что-то странное, необыкновенное. Артингсон слегка побледнел. Он чувствовал ясно, что это не сон, даже не иллюзия, что перед ним стоит, облокотившись на рояль, образ этой чудной девушки или женщины, которая была сейчас тут внутри его, в душе, образ, завернутый в какой-то широкий серебристый плащ.
И смотрит на него этот образ в упор своими сверкающими, бестрепетными глазами, и чудными линиями изогнуты её алые губы, и все рассыпаны по плечам её густые, высоко вскинутые над беломраморным лбом, черные играющие кудри, и как хороши эти судорожно сжатые, белые чудные руки, на которые она облокотилась…
— Вот она, — говорит мисс Драйлинг, — вот она, моя дикая Дженн, моя племянница!..
Но Артингсон ничего не видит, не слышит. Он не может понять, что с ним делается и отчего он не может отвести глаз от этого странного образа, который так впился в него своими немигающими, страстными, восторженными, чуть не плачущими глазами.
И вдруг она протянула одну из своих белых, стройных, неподражаемых рук, и указывая на клавиши рояля, произнесла повелительным звучным голосом, как музыка страсти.
— Играйте, пойте, сэр, дальше, вы должны играть, там— есть еще куплеты.
И Артингсон, не понимая почему она приказывает, и почему он повинуется, и не отводя глаз от этих чудных глаз, которые приковали его какими-то непонятными чарами, заиграл и запел:
И когда мистер Артингсон кончил последнее слово, когда замер последний звук под его дрожащими пальцами, то опять совершилось что-то необыкновенное. Все, которые были в комнате, все обступившие и слушавшие Артингсона, молчали и недоумевали, что это значит, даже седой мистер Литль, распрямив свои черные брови, смотрел на всех, и все с недоумением поглядывали друг на друга. Что это? Разве в первый раз в жизни они слышат музыку, разве перед ними гениальный виртуоз? Отчего же они все возбуждены, потрясены этими звуками, этими странными словами, этой неопределённой, дикой, в её фантастических порывах, песни. Что это такое?
Но только что кончил Артингсон, и не прошло, не разрешилось это сомненье, как случилось опять еще более удивительное и необъяснимое.
— Играйте, играйте же сэр, — произнесла она все тем же звучным, повелительным голосом.
Что же такое играть дальше? — подумал он — и сам не свой, не зная, что делает, он ударил по клавишам и с первыми аккордами аккомпанемента, она, она сама запела страстным и нежным, звучным контральто:
И когда вырвался последний звук из её высокой груди и, задрожав, заплакав, исчез в воздухе, то все окаменели, даже мистер Пепчинс раскрыл свой маленький ротик. Но разумеется больше всех был поражен сам Артингсон, и он имел полное право быть изумленным и даже окаменеть в его изумлении. Он вскочил как безумный, не зная, где он, кто перед ним, фея, волшебница, злой демон, ангел. Ведь то, что она теперь пропела, он не вверял никому, он сам забыл, совершенно забыл этот третий куплет; он даже забыл, что существует этот куплет, и вдруг она, она пропела его… Кто же она? Какая непонятная, невиданная сила в этой девушке!..