Всё это означает, что в цинизме, как и в лицемерии, своевольное и, следовательно, тёмное эго становится на место духа и света; эти два порока являются актом воровства, при помощи которого страстная и эгоистическая душа присваивает то, что принадлежит духовной душе. Кроме того, представлять порок как добродетель и, соответственно, обвинять добродетели в том, что это пороки, как это делает цинизм, притворяющийся искренностью, – это ничто иное, как лицемерие, и извращённое лицемерие.
Что касается гордыни, её очень хорошо определил Боэций: «Все прочие пороки бегут от Бога, и только гордыня стоит перед Ним», а также св. Августин: «Другие пороки присоединяются ко злу, чтобы зло было совершенным; одна гордыня присоединяется к добру, чтобы добро исчезло». В отсутствие Бога гордыня с необходимостью заполняет пустоту: она не может не появиться в душе, когда в ней нечего связать с Высшим Добром. Вне сомнения, добродетели людей мира сего или неверующих имеют свою относительную ценность, но то же самое верно и для физических качеств на их собственном уровне: единственные качества, которые полезны для спасения души – это те, которые оживлены Истиной и Путём. Добродетель, оторванная от этих основ, не обладает силой спасения, что доказывает относительность и косвенность чисто природных добродетелей. Духовный человек не чувствует, что он обладает этими добродетелями; он отрекается от пороков и превосходит себя – активно и пассивно – в самих божественных добродетелях. Добродетель – это то, что существует.
Добродетельный человек скрывает свои промахи, потому что он не отказывает им в праве на существование и потому что после каждого падения он надеется, что таковое произошло в последний раз. Человека нельзя осуждать за сокрытие своих промахов, потому что он пытается не грешить и вести себя правильно; чтобы освободиться от ошибки, нужно не только намереваться сделать это ради Бога и не просто радовать других людей, но нужно также активно входить в горнило совершенствования; и если ясно, что это не нужно делать только для того, чтобы радовать людей, не менее ясно, что это нужно делать, чтобы не шокировать их и не подавать им дурной пример. Это милосердие, требуемое от нас Богом, ибо любовь Бога требует от нас любить ближнего своего.
Когда так называемая искренность разрушает основы традиционных – или по сути нормальных – правил поведения, она тем самым выдаёт свою горделивую натуру; ибо правила освящены веками и у нас нет прав пренебрегать ими и ставить наши субъективные импульсы над ними. Верно, что святые иногда нарушали эти правила, но они делали это сверху, а не снизу, в силу Божественной Истины, а не человеческого чувства. В любом случае, если человек традиции держится правил, это определённо не лицемерие, а смирение и милосердие: это смирение, потому что он осознаёт, что традиционное правило является верным и оно лучше, чем он сам; это милосердие, потому что он не желает демонстрировать своим ближним свои собственные недостатки – вовсе нет: он стремится проявлять целительную норму, даже если он сам ещё не достиг этого уровня.
Благородный человек – это тот, кто владеет собой и любит владеть собой; низкий человек – тот, кто не владеет собой и в ужасе избегает владения собой[43]. Духовный человек превосходит себя и любит превосходить себя; мирской человек остаётся горизонтальным и ненавидит вертикальное измерение. И это важно: невозможно подчиниться обязывающему идеалу – или пытаться превзойти себя во имя Бога – без несения в своей душе того, что психоаналитики называют «комплексами». Это означает, что эти комплексы нормальны для духовного или просто для порядочного человека и что, наоборот, отсутствие «комплексов» не обязательно является добродетелью, как минимум. Без сомнения, первозданный человек или обожествлённый человек не имеет больше никаких комплексов, но отсутствия комплексов недостаточно, чтобы сделать человека обожествлённым или первозданным!
Корень всякой истинной искренности – это искренность перед Богом, а не перед собственным удовольствием; это означает, что недостаточно верить в Бога, но что все последствия веры должны быть запечатлены в нашем внутреннем и внешнем поведении; и когда мы стремимся к совершенству – так как Бог совершенен и хочет, чтобы мы были таковыми – мы пытаемся приобрести сходство даже до того, как мы осуществим его, и чтобы осуществить его.
Человек, подчиняющийся внешним и внутренним нормам, и который таким образом идёт по пути совершенствования, очень хорошо знает, что среди тех, кто не делает этих попыток, есть те, кто превосходит его по природным качествам. Но, хотя и наделённый интеллектом, без которого он не был бы человеком, он не может не понимать, что по отношению к метафизической истине и духовному усилию он, нравится ему это или нет, неизбежно лучше, чем мирские люди, и что всякое усилие, сделанное во имя Бога, бесконечно перевешивает простое природное качество, никогда не используемое для духовной цели. Более того, мирские люди всегда стремятся найти сообщников в своём беспутном образе жизни и саморазрушении, и именно поэтому духовные люди держат от них насколько далёкую дистанцию, насколько возможно, если они не имеют апостольской миссии; но в этом случае их, скорее всего, заподозрят в имитации дурного поведения мирских людей и таким образом противоположности того, что они проповедуют.
Подытоживая, можно сказать, что сущность искренности – это наша склонность к Богу и вытекающее из этого следование правилам, которые налагает на нас эта склонность, а не наша природа как таковая со всеми её недостатками. Быть искренним значит не быть несовершенным перед людьми, но быть добродетельным перед Богом, и, следовательно, стремиться соответствовать ещё не освоенному образцу добродетели, что бы другие люди ни думали. Верно, что определённые святые – «люди порицания» в суфизме – старались шокировать других, чтобы их презирали, а это тождественно презрению других, но моральному или мистическому эгоизму это неизвестно. Тем не менее, такое отношение – это обоюдоострый меч, по меньшей мере в крайних случаях – именно тех, которые позволяют с полным правом говорить об эгоизме, а не когда это просто вопрос нейтрального отношения, призванного скрыть совершенство или стремление к совершенству. В любом случае, повеления частной мистической субъективности не отменяют норму, согласно которой добродетели нужно практиковать в равновесии и с достоинством; и важно не путать равновесие с посредственностью, возникающей из равнодушия, в то время как равновесие происходит из мудрости. Сущность достоинства состоит не только в нашем богоподобии, но также и в смирении вместе с милосердием: эти две добродетели перевешивают риски, вытекающие из того, что мы созданы по образу Божьему, хотя в то же время они участвуют в божественных добродетелях, объединяющих их в нашем богоподобии. Это качество вполне могло бы сделать нас надменными или эгоистичными, но когда мы понимаем его истинную природу, мы видим, что она связывает нас, наоборот, с совершенством не только Господа, но и слуги; вся тайна человеческого понтификального качества лежит в этой дополнительности.
К этим принципиальным соображениям можно добавить, что правила поведения временами могут быть гибкими, сложными и даже парадоксальными: для пожилого человека играть с детьми не означает потерю достоинства, если он твёрдо придерживается достоинства человека как такового; для человека защищать свои права в судебном процессе не противоречит милосердию при условии, что он не становится несправедливым в свою очередь и не мотивирован просто своей низостью[44]. Милосердие мешает священному гневу не более, чем смирение мешает священной гордости, или достоинство – священной радости.
Мы увидели, что лицемерие состоит не в принятии высшего типа поведения с намерением его осуществления и утверждения, а в принятии его с намерением казаться больше, чем мы суть на самом деле. Следовательно, оно заключается не в поведении, которое вполне может быть выше уровня присутствующего состояния, а в намерении казаться выше других, даже в отсутствии свидетелей, путём внутреннего самоудовлетворения; сила ошибки апологии «искренности» заставляет нас провести это самоочевидное разделение ещё раз. Если бы простой факт принятия формы примерного поведения был бы лицемерием, было бы невозможно делать какие-либо попытки в направлении добродетели, и человек не был бы человеком.
43
Можно добавить, что благородный человек смотрит на существенное в феноменах, а не на случайное; он видит общую ценность в создании и намерении Создателя – а не какую-то более или менее унижающую случайность – и таким образом предугадывает восприятие божественных качеств при помощи форм. Это то, что выражено апостольскими словами «для чистых всё чисто». (Послание к Титу св. Апостола Павла, 1:15. –
44
Основой милосердия является не только понимание того, что другие люди суть мы сами (каждый человек – это «я»), но также и стремление к нашему собственному благу; ибо если наша бессмертная личность не заслуживает того, чтобы её любили, то этого не заслуживает и личность нашего ближнего. «Возненавидь душу свою» означает возненавидеть в себе то, что вредит нашим главным интересам.