Если бы человек мог прожить тысячу лет, он бы, без сомнения, в конце концов почувствовал себя раздавленным пределами вещей, а значит, и пространством, временем, формой, числом, материй. В то же время в содержимом он бы видел только сущность. Ребёнок или обычный человек, напротив, видит лишь содержимое без сущности и без границ.
Каждое из этих условий нашего земного бытия дважды открывается Богу: пространство с одной стороны подразумевает геометрическую точку или «центр», а с другой – безграничное раширение, «бесконечность». Сходным же образом время подразумевает мгновение или «настоящее время», а также бесконечно длящуюся «вечность». В пространстве мы находимся как бы между центром и бесконечностью, а во времени – между настоящим моментом и вечностью, и именно эти дома Божьи выводят нас из этих двух «измерений бытия». Мы не можем не думать о них, если сознаём, что живём в них, а они, так сказать, живут в нас. Центр и бесконечность, настоящее время и вечность являются полюсами соответственно пространства и времени, но в то же время мы избегаем этих систем координат благодаря этим полюсам: центр, строго говоря, уже не находится в пространстве, геометрическая точка не имеет площади, а абсолютное настоящее или чистое мгновение – продолжительности. Что касается бесконечности, то это своего рода «не-пространство», подобно тому, как вечность является «не-временем».
Давайте вновь подумаем о состоянии формы: в форме лежат геометрическое и телесное совершенство, оба из которых открывают Бога. Создатель являет Себя в «абсолютности» круга, квадрата, креста, а также в красоте – бесконечности – человека или цветка. Геометрическая красота «холодна», а телесная «тепла». Но, строго говоря, «центром» этого состояния формы является пустота. Элементарные геометрические формы, начиная со сферы, воплощают собой первое «стремление» формы из пустоты, а значит, одновременно и первые «выражения» и «отрицания» этой самой пустоты. Сфера является формой, более прочих близкой к пустоте, отсюда и её совершенная простота. Человеческое тело в своей обыкновенной красоте и его различных вариантах ближе всего подходит к изобилию, соответствуя противоположному совершенству – совершенству сложности. Изобилие сводит воедино максимум однородных аспектов или вносит в форму полноту: сфера и человек формально соответствуют единству и полноте. Форма выражает в конкретном, объединяющем и качественном виде то, что число выражает в виде абстрактном, разделяющем и количественном. Ноль по отношению к единству подобен пустоте по отношению к сфере; единство определяет Бога, а полнота соответствует Его проявлению – космосу.
Всюду видеть Бога означает во всём видеть Самость (Атман). Это означает осознание аналогических связей – в той степени, в которой они являются «видами тождества» – между принципами или возможностями, сперва включёнными в божественную природу, а затем устремляющимися или реверберирующими «навстречу ничто» и составляющими микрокосм и макрокосм, из которых они создают одновременно вместилище и содержимое. Пространство и время являются вместилищем, форма и число – содержимым, хотя они и выступают вместилищем по отношению к веществам, ими сгущаемым или делимым на части. Материя же, что более очевидно, одновременно является вместилищем и содержимым: она «содержит» вещи и «заполняет» пространство, время гложет и поглощает её содержимое, но сама она остаётся как бы вне времени в той самой мере, в которой она совпадает с продолжительностью.
Проблема времени тесно связана с проблемой души и может натолкнуть на следующий вопрос: какой смысл необходимо вложить в догматическую доктрину души монотеистов, согласно которой у души нет конца, но есть начало? Метафизическая абсурдность сотворённой во времени вечности или исключительно «односторонней» бесконечности очевидна, но раз теологическая ортодоксальность исключает очевидный абсурд: в поисках объяснения столь противоречивой доктрины необходимо читать между строк и изучать символизм. Поэтому можно сказать, что монотеизм озабочен лишь тем, что интересует человека напрямую, а потому является своего рода «духовным национализмом» рода человеческого. Однако так как наше состояние до нашего появления на Земле было не более человеческим, чем животное или ангельское, это время считается несуществующим подобно душам животных и растений. Следовательно, нас называют «душой» лишь с момента человеческого рождения или входа в лоно. Однако существует нечто куда более важное: творение души во времени – так сказать, вход её в человеческое состояние – выражает нашу относительность. Напротив, звёздное постоянство души, её вечность с Богом затрагивает её абсолютную сторону, «нетварное» качество её сущности. Мы относительны и абсолютны одновременно, и этот фундаментальный парадокс нашего бытия объясняет нелогичную или «загадочную» суть самой формулировки теологической доктрины души. С другой стороны, нельзя забывать, что creatio ex nihilo утверждает прежде всего существование божественной причинности перед лицом вечно опасного «натурализма»: сказать, что душа «вечна» – значит сказать на уровне абсолютной истины, что по своей сути она тождественна Самости.
Способность «во всём видеть Бога» может не зависеть от интеллектуального анализа любого рода; она может быть проистекающей из глубокой любви к Богу благодатью, виды которой невообразимы. Говоря «интеллектуальный анализ», мы не имеем в виду пустые рассуждения: озвученные нами категории никоим образом не являются «абстрактными», однако их восприятие очевидным образом зависит от проницательности, с точки зрения чувств выглядящей абстрактно. Несмотря на отсутствие восторга от стерильного анализа, она всё же вынуждена «разделять» для того, чтобы «объединять». Разделение и объединение одинаково естественны – каждое на своём уровне: чтобы лучше увидеть гору, глазу нужно некоторое расстояние. Это расстояние раскрывает отличия, позволяет провести визуальный анализ и в то же самое время «объединяет» или синтезирует, создавая адекватный и полный образ горы.
Всюду и во всём видеть Бога означает видеть в вещах бесконечность там, где животное начало видит лишь поверхность и относительность. Кроме того, это означает видеть в то же самое время относительность категорий, в рамках которых живёт человек, полагающий их абсолютными. Видеть бесконечное в конечном означает видеть, что растущий перед нами цветок вечен, ведь сквозь его хрупкую улыбку утверждается вечный исток. Видеть относительность означает понять, что этот настоящий момент, в котором мы живём, не является «сейчас» – он стал «прошлым» ещё до того, как наступил, и что если бы время можно было остановить, а все живые существа замерли бы, будто бы вмёрзнув в речной лёд, человеческий маскарад проявил бы всю свою зловещую ирреальность. Всё показалось бы абсурдным, кроме «памяти о Боге», расположенной в неизменном.
Всюду видеть Бога по сути означает видеть, что мы не существуем, что существует только Он один. Если, с определённой точки зрения, покорность можно счесть величайшим достоинством, то лишь потому, что она в крайнем своём воплощении подразумевает отказ от эго. Немного изменив свой взгляд, можно сказать то же самое о всяком фундаментальном достоинстве: совершенное милосердие означает потерю себя ради Бога, ибо невозможно раствориться в Боге, не отдав себя при этом другим. Если на строго человеческом плане фундаментальна любовь к ближнему своему, то не только потому, что ближний в итоге, подобно нам самим, тождественен «Самости», но и потому, что это человеческое милосердие – или эта его проекция на «другого» – является единственным возможным для большинства людей средством отделиться от «я». Перенести своё эго на «другого» проще, чем потерять его ради Бога, хоть эти явления и неразрывно связаны.
Нашей формой является эго: эта таинственная неспособность не быть собой и, в то же самое время, быть полностью собой, а не «не-Самостью». Однако наша реальность не оставляет нам выбора, заставляя нас «стать тем, чем мы являемся» или оставаться тем, чем мы не являемся. Эго с эмпирической точки зрения является сном, в котором мы сами себе снимся. Содержимое этого сна, срисованное с нашего окружения, по сути дела является лишь поводом, ибо эго желает лишь собственной жизни: что бы нам ни снилось, наш сон всегда остаётся лишь символом эго, желающего самоутвердиться, зеркалом, которое мы держим перед «я» и которое всевозможными способами отражает его жизнь. Этот сон стал нашей второй природой: он соткан из образов и стремлений, статичных и движущихся элементов в неисчислимом множестве комбинаций. Эти образы приходят снаружи и вплетаются в нашу сущность; стремления являются нашим ответом окружающему миру: овеществляясь, мы создаём мир в образе нашего сна, и воплотившийся таким образом сон возвращается к нам. Так происходит снова и снова, пока мы полностью не оборачиваемся в порой неразрывную ткань овеществлённых или материализованных снов и материализаций, проникнувших внутрь нас. Эго подобно водяной мельнице, чьё колесо по воле течения – мира и жизни – неустанно вращается в череде образов, всегда различных, но всегда подобных друг другу.