Мир подобен «сознательной сущности» Самости, разделившейся на множество частей и порождающей бесчисленное множество случайностей и недостатков. Строго говоря, эго является неведением, колеблющимся в объективных видах неведения – таких, как пространство и время. Что такое время, если не неведение того, что будет «после», и что такое пространство, если не неведение избегающего наших органов чувств? Если бы мы, подобно Самости, были «чистым сознанием», то были бы «всегда» и «всюду» – то есть были бы уже не «я», в своей эмпирической реальности являющимся исключительно творением пространства и времени. Эго есть неведение «иного», и всё наше бытие соткано из неведения. Мы подобны Самости, которая была заморожена, брошена на землю и разбита на тысячу осколков. Мы видим окружающие нас границы и делаем вывод, что являемся осколками сознания и бытия. Материя хватает нас как паралич, делает нас тяжёлыми подобно минералам и делает нас уязвимыми для невзгод, исходящих из нечистоты и бренности. Форма определяет нас согласно некоей модели, опускает на нас некую маску и отсекает нас от всего, к чему мы, тем не менее, привязаны – хотя в смерти и позволяет нам упасть, как дерево позволяет упасть плоду. Наконец, число повторяет нас – как внутри, так и снаружи; и, повторяя, оно делает нас разными, ибо две вещи никогда не бывают абсолютно одинаковы. Число будто по волшебству повторяет форму, а форма разнообразит число и, следовательно, должна вновь и вновь создавать себя, потому что Всевозможность бесконечна и должна проявлять свою бесконечность. Однако эго не только множественно внешне, во множестве различных душ – оно также разделено и внутри, во множестве различных стремлений и мыслей, и это не последняя из наших бед, ибо «тесны врата»[59] и «трудно богатому войти в Царство Небесное».
Мы обречены на вечное бытие, ибо мы – не что иное, как Самость. Вечность ожидает нас – именно поэтому мы должны вновь найти Центр, где вечность дарует блаженство. Ад – это ответ периферии, выставляющей себя Центром, и множественности, отбирающей славу единства. Это ответ реальности эго, желающему быть абсолютным, и обречённому быть им, не будучи на это способным... Центр – это «освобождённая» Самость, или, скорее, Самость, не прекращавшая быть свободной – свободная вечно.
Фритьоф Шуон. ЗАМЕТКИ О НЕКОТОРЫХ КОРОЛЯХ ФРАНЦИИ
При умножении трёх на четыре получится двенадцать – не одиннадцать и не тринадцать, а точное выражение сопряжённых множимого и множителя. В переносном смысле именно так христианская религия при умножении её на западные народы породила Средневековье – не эпоху завоеваний варваров и не эпоху Возрождения. Когда живой организм достигает максимальной величины, он становится тем, чем должен стать; он не должен останавливаться на подростковой стадии или расти неопределённо долго. Нормально не бесконечное увеличение, а точно отмеренный предел развития. То же справедливо и для цивилизаций.
Если сравнить Людовика Святого[60] и Людовика XIV[61]*, мы, конечно, можем ограничиться равно банальным и ошибочным утверждением, что они принадлежат к разным эпохам. Банальным будет утверждение, что каждому отведено собственное время, и ошибкой будет провозгласить, что различия между этими французскими королями и породившими их мирами сводятся лишь к разнице во времени. Истинное отличие состоит в том, что Людовик Святой представляет западное христианство в полном развитии своих практических и теоретических возможностей, а Людовик XIV представляет нечто совершенно иное, а именно то замещение религии (или христианского мира), которое называется «цивилизацией». Конечно, христианство по-прежнему является составной частью этой цивилизации, но на первый план в ней вышел титанический светский гуманизм, необыкновенно враждебный девственной природе, в чём можно убедиться на примере Древнего Рима[62].
В этом отношении мерилом являются внешние формы. Неверно или недостаточно верно утверждать, что Людовик Святой носил одежду своего времени, а Людовик XIV, mutatis mutandis[63]** – своего. На самом деле Людовик Святой одевался, как подобает западному христианскому королю, а Людовик XIV – как монарху скорее «цивилизованному», а не христианскому. Это слово относится, конечно, к «цивилизаторству», а не «цивилизации» в общем смысле. Внешность Людовика Святого подобна зрелой идее, она отмечает не некоторый этап развития, но его завершение – вещь стала именно тем, чем должна была стать[64]. Внешность Людовика XIV подобна не завершённой вещи, а этапу – и даже не этапу, а весьма своеобразному эпизоду. Хоть нам не составит труда серьёзно отнестись к облику не только Людовика Святого, но также фараона, китайского императора или, если на то пошло, вождя краснокожих, избежать ощущения нелепости при взгляде на знаменитые портреты Людовика XIV и Людовика XV[65] решительно невозможно[66]. Эти портреты – скорее, даже сами позы и одежда королей, столь прямолинейно и безжалостно зафиксированные художниками – должны были сочетать все возможные грани величия, несмотря на то, что некоторые из них совместить просто невозможно. Священную и будто бы бестелесную благодать христианского императора невозможно скрепить с нагим эдемским великолепием античного героя.
Людовик Святой или любой иной христианский государь тех времён мог бы встать в ряд статуй королей и королев Шартрского собора. Франциска I[67]* или Людовика XIV в виде священных статуй представить никак нельзя: нарочитая суетность первого и тщеславная мания величия второго совершенно противоположны сакральному стилю[68]. Мы не утверждаем, что все средневековые государи превосходили государей эпохи Возрождения и более поздних лет – дело не в этом. Дело состоит исключительно в поведении и наряде, соответствующих религиозным и этническим нормам, а значит, и идеалу, связывающему божественное с человеческим. Король благодаря своему центральному положению подобен понтифику, являясь не только должностным лицом, но и объектом созерцания, в смысле санскритского термина даршан. Испытать благо даршана святого означает испытать влияние всех неопределимых граней его облика, а, возможно, также и символики его облачения, что особенно важно в данном случае. Людовик Святой принадлежит к государям, которые духовно воплощают идеал, представляемый ими, так сказать, литургически. В то же время большая часть прочих средневековых государей воплощала его иным образом – что, повторимся, немаловажно с точки зрения понимания царской функции, обладающей земными и небесными смыслами.
Говоря об этом, мы прекрасно сознаём, что визуальные критерии лишены значения для «человека нашего времени», тем не менее являющегося визуалом из-за любопытства и неспособности думать или недостатка воображения вкупе с пассивностью. Другими словами, он является визуалом фактически, но не по праву. Современный мир, безнадёжно скатывающийся в неисправимое уродство, с яростью уничтожил понятие красоты и критерии форм. С нашей точки зрения это ещё один довод в пользу нашего аргумента, подобного дополняющему внешнему полюсу метафизической ортодоксии, ибо, как мы уже упоминали в другом месте, «противоположности сходятся». Для нас невозможна мысль о редукции культурных форм или форм как таковых объективно до случайностей, а субъективно до вкусов. «Красота – это блеск истины» – такова объективная реальность, которую можно осознавать или не осознавать[69].
60
Людовик Святой (Людовик IX, 1214–1270) – король Франции в 1226–1270 гг., сын Людовика VIII и Бланки Кастильской, руководитель VII и VIII крестовых походов. –
61
* Людовик XIV (1638–1715) – король Франции в 1643–1715 гг., сын Людовика XIII и Анны Австрийской. Яркий представитель абсолютизма, был известен как «Король-Солнце». –
62
Употребляемое в отношении Людовика IX прилагательное «Святой» неотделимо от его имени – мы бы и помыслить не могли об их разделении, но в имени Людовика «Великого» (как называли Людовика XIV) такая связка слов неубедительна, и это выражение так и не получило безоговорочного и бесспорного признания.
64
Облик Хлодвига или Карла Великого может соответствовать совершенному германскому типу или типу совершенного монарха, но не может характеризовать западный христианский мир в ту эпоху, когда его составляющие элементы ещё не были окончательного совмещены и не проникли друг в друга.
65
Людовик XV (1710–1774) – король Франции в 1715–1774 гг., правнук Людовика XIV.–
66
Их автором был Риго, сочетавший изобилие манеры Рубенса с некоторой театральной холодностью.
67
* Франциск I (1494–1547) – король Франции в 1515–1547 гг., сын графа Карла Ангулемского, двоюродного брата короля Людовика XII, и Луизы Савойской. Представитель абсолютизма. –
68
Статуи Шартра, подобно иконостасу, являются мерилом формальной ортодоксальности: среди них нет места выражениям индивидуализма или профанности.
69
В православной церкви достойно восхищения то, что во всех формах – от иконостаса до облачения священников – немедленно угадывается присутствие Христа и апостолов, в то время как в «пост-готической католической церкви», назовём её так, слишком многие формы выражают сомнительные идеи «цивилизаторства» или несут на себе его отпечаток – то есть отпечаток своего рода параллельной псевдорелигии «Цивилизации» с большой буквы. Присутствие Христа в таких условиях становится во многом абстрактным. Аргумент, гласящий «важен лишь дух», смехотворен, ибо не случайно христианский священник облачён не в тогу сиамского бонзы и не в набедренную повязку аскета-индуиста. Без сомнения, «не одежда делает монаха», однако она выражает, проявляет и утверждает его!