Поэтому, покинув Нойонджор, Койлаш-бабу поселился с сыном в Калькутте. Вскоре, оставив после себя единственную дочь, сын, навсегда простившись с исчезнувшей родовой славой, отправился путешествовать по загробному миру.
С Койлашем мы жили по соседству, но история нашего рода была совершенно иной. Мой отец собственными усилиями сколотил себе состояние; он никогда не носил одежды ниже колен и знал цену деньгам. Жажда получить звание бабу не коснулась его, и за это я, его единственный сын, благодарен ему. Я научился понимать, что, имея деньги, можно без всяких званий достигнуть уважения и почестей. Я прекрасно понимал, что за нежная штука слава. Для меня были во сто крат дороже бумаги компании в железном сундуке отца, нежели блестящее звание бабу в пустой сокровищнице.
Вот почему я терпеть не мог Койлаша-бабу, который любил предъявлять высокие чеки на публичное доверие от имени лопнувшего банка и его прежней репутации. Мне казалось, что Койлаш-бабу презирает нас за то, что отец заработал деньги своими руками. Это раздражало меня, и я постоянно размышлял над тем, кто же из нас все-таки более достоин презрения. Не тот ли, кто, всю жизнь претерпевая суровые лишения, преодолевая трудности на каждом шагу, устоял перед заманчивыми соблазнами и, презрев суетную славу человеческого рода, беспрестанным трудом, благодаря своей мудрости, один, своими руками воздвиг высокую пирамиду состояния из маленькой крупинки серебра, — неужели он недостоин уважения лишь потому, что не носит одежды ниже колен!
Пока я был юн, я часто сердился и ругался. С годами я понял, что все это ни к чему: у меня огромное состояние, и я ни в чем не нуждаюсь. Пусть тот, у кого ничего нет за душой, млеет от самодовольства, пусть это будет его единственным и последним утешением, — я же не понесу от этого убытка ни на четверть пайсы.
Я не замечал, что никто, кроме меня, не испытывает антипатии к Койлашу-бабу.
Этот благородный беспомощный человек был чрезвычайно противоречив. Он всегда принимал самое ближайшее участие в делах соседей, разделяя их радости и печали; ко всем, от мала до велика, он обращался с ласковой улыбкой. Что бы у кого ни случилось, он всем интересовался, и его доброта не ведала отдыха. Встречая кого-нибудь из знакомых, он заводил длинный разговор: «Все ли у вас хорошо? Здорова ли Шоши? Как чувствует себя наш благородный бабу? Я слышал, что сын Модху заболел лихорадкой, — так как он теперь? Давно я не виделся с Хоричороном-бабу! Какие радости и горести испытал он за это время? Есть ли вести о вашем Ракхале? Как здоровье женщин вашего дома?» — и так далее, и так далее.
У него всегда был опрятный вид, хотя гардероб его был невелик. Надо было видеть, с каким старанием он сам проветривал короткое пальто, чадор, рубашки, а также постельное белье: старое одеяло, наволочки и небольшой коврик. Все это он развешивал на веревке, вытряхивал и чистил щеткой.
Где бы ни появлялся старик, он всегда казался хорошо одетым. Скудную мебель он сумел расставить в доме так, что казалось, будто большая часть просто не вошла в дом. Частенько у него не было слуги, и он, закрывшись у себя, с большим усердием отутюживал дхоти, чадор и рубашку.
Все огромное состояние его рода было растрачено, но старику удалось уберечь от пасти нищеты ценное серебряное кропило для разбрызгивания душистой воды, флакон для розового масла, золотое блюдо, серебряную трубку, дорожную шаль, пару старомодных рубашек да тюрбан. И когда случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, Койлаш-бабу извлекал эти вещи из сундука и, демонстрируя их, поддерживал высокую честь рода бабу Нойонджора.
Хотя Койлаш-бабу был скромный человек, он считал своим долгом в отношении предков всячески их восхвалять, и надо сказать, что большинству соседей доставляло удовольствие его в этом поддерживать. Соседи называли его тхакурда-мохашой[50], и немало людей навещали его. Зная о бедственном положении старика, никто не хотел вводить его в расходы на табак. Поэтому гости, собираясь к Койлашу, заранее покупали несколько серов табаку.
Обычно они говорили:
— Тхакурда-мохашой, попробуйте, хорош ли табак! Сосед недавно получил его из Гаи.
Тхакурда-мохашой затягивался несколько раз и восклицал:
— Хорош, брат, хорош!
Затем он заводил разговор о том, что сам обычно курит табак по цене шестьдесят — шестьдесят пять рупий за бхори[51], и предлагал отведать его.