— Ладно, поедем сейчас к управляющему.
Увидев, что Хорлал уходит вместе с сахибом, старуха преградила им путь:
— Сахиб, куда вы уводите моего сына? Я отказывала себе в куске хлеба и воспитала его. Мой сын не тронет чужую копейку!
Сахиб не понимал бенгальского языка и поэтому только приговаривал:
— Ладно, ладно.
— Да не волнуйся ты, мама! Я съезжу к управляющему и скоро вернусь.
— Ты с утра ничего не ел, — беспокоилась старушка.
Хорлал ничего не ответил и уехал вместе с сахибом.
Мать упала на пол как подкошенная.
Боро-сахиб сказал Хорлалу:
— Расскажи мне правду, как было дело.
— Я денег не брал.
— Да в этом я абсолютно не сомневаюсь. Но ты безусловно знаешь, кто взял деньги.
Хорлал потупил голову и молчал.
— Как ты думаешь, кто мог взять эти деньги?
— Я не могу себе представить, кто мог это сделать.
— Слушай, Хорлал, я тебе доверял и поэтому поручил тебе эту работу, не взяв никакого залога. Многие у нас в конторе возражали против этого. Три тысячи, конечно, небольшие деньги, но ты вынудишь меня краснеть. Я даю тебе целый день — как хочешь, а собери деньги и принеси их сюда, и ты будешь по-прежнему работать, как будто ничего не произошло.
Боро-сахиб встал. Было одиннадцать часов утра. Хорлал, понурив голову, вышел из конторы, а торжествующие клерки на все лады обсуждали падение Хорлала.
«Что делать, что мне делать?» — думал Хорлал.
Он не был в состоянии ясно мыслить и не мог отчетливо представить себе, чем все это кончится. Бесцельно побрел он по улице.
Калькутта, огромный город, дающий приют тысячам людей, стала ловушкой, в которую попал Хорлал. Выбраться из нее не было никакой возможности.
Казалось, все общество, все люди цепко держали маленького, безобидного Хорлала и ни за что не хотели его выпустить.
Никто его не знал, никто не испытывал к нему ненависти, но все были врагами.
А жизнь между тем шла своим чередом: прохожие толкали Хорлала и шли дальше своим путем, клерки на улице пили воду из маленьких стаканчиков. Никто не обращал на него внимания.
Вот праздный путник уселся под деревом. Подперев голову руками, он рассеянно смотрел по сторонам. В сторону Калигхата проехал экипаж с девушками-индусками. Какой-то чапраси[71] попросил Хорлала прочесть адрес — видно, притворился, что между Хорлалом и остальными людьми нет никакой разницы. Хорлал объяснил чапраси, куда нужно идти.
Закончилась работа в конторах и учреждениях. Экипажи развозили людей по домам. В битком набитых трамваях, разглядывая театральные афиши, клерки ехали домой.
Работа, досуг, необходимость спешить домой — все эти понятия потеряли для Хорлала свое значение.
Все, что его окружало: дома, учреждения, экипажи, шумное движение, — казалось Хорлалу то грозной, неумолимой действительностью, то каким-то нереальным сновидением. Он ничего не ел, ни на минуту не присел отдохнуть — он не помнил, как прошел этот страшный день.
Зажглись огни газовых фонарей. Как злые духи, подстерегающие жертву, они устремили тысячи пронизывающих глаз в ночную тьму.
Хорлал не замечал времени. Он чувствовал, как на виске у него билась жилка; голова раскалывалась от боли; все тело горело, ноги отказывались служить. То его мучила нестерпимая боль страдающего сердца, то охватывало безысходное отчаяние и утомление, то он впадал в равнодушное оцепенение.
Только воспоминание о матери иногда вспыхивало в сознании Хорлала. В огромной Калькутте не было больше никого, чье имя могли бы прошептать его пересохшие губы.
Хорлал мечтал, как глухой ночью, когда все заснут и никто не сможет его унижать, он придет к матери, молча положит свою голову на ее колени и уснет. И пусть он больше никогда не проснется.
Но домой идти нельзя было — он боялся, что полицейские станут оскорблять его мать.
Хорлал уже падал от усталости, когда заметил проезжавший мимо наемный экипаж.
— Вам куда, господин? — спросил извозчик.
— Все равно куда, просто хочу подышать свежим воздухом. Вези по улицам, прилегающим к Майдану.
Извозчик с подозрением посмотрел на странного пассажира и хотел ехать дальше, но Хорлал уплатил ему вперед рупию, и экипаж покатил по Майдану. Смертельно усталый, Хорлал положил пылающую голову на выступ окна и закрыл глаза.
Боль постепенно стихала, жар уменьшился. Душу наполнило чувство глубокого блаженства, вечного покоя, избавления от всех страданий. Каким заблуждением представлялись ему теперь мысли о безысходности его горя, о безвыходности положения! Он понял, что в нем просто говорил страх, а мысли, что нет никакого спасения и избавления, глубоко ошибочны.