Теперь вообразим, что зрительная способность сдвигается все дальше и дальше к длинноволновому концу спектра. Чем длиннее волна излучений, тем туманнее и неотчетливее станут зримые образы мелких предметов. Чем лучше воспринимаются длинные волны, тем хуже видны границы и детали, покуда все не исчезнет в тумане.
Продолжая фантазировать, припишем глазу безгранично растущую чувствительность к коротковолновым излучениям и бесконечную разрешающую способность. И снова произойдут изменения. Детали станут отчетливее, но целое утратит прежнюю ясность. Будут видны клетки живой ткани, молекулярные решетки твердых тел, и, наконец, должны стать видными отдельные атомы. Но тут все куда-то исчезнет. Причина в том, что объем атома, как уже было сказано, почти целиком занят пустотой. Атом устроен, подобно планетной системе — с ядром-солнцем в центре и электронами-планетами на орбитах. Электроны вращаются вокруг ядра так быстро, что их невозможно разглядеть. Только ядро атома достаточно устойчиво и неизменно, чтобы быть видным. Правда, оно неразличимо мало: если увеличить атом до размера цирковой арены, то ядро станет размером с песчинку, совершенно незаметную в таком объеме.
Итак, вот общий вывод из всего вышесказанного: если сместить нашу зрительную способность к длинной или короткой части электромагнитного спектра, то зримая картина мира начнет меняться и под конец, возможно, исчезнет совсем.
Окружающее нас пространство тесно заполнено бессчетными колебаниями или волнами механическими или электромагнитными, но только малая часть из них ощущается нами. Предполагается, что из миллиарда мимоидущих вибраций мы замечаем только одну.
Отсюда ясно, почему наши понятия о мире так неполны и однобоки. Что такое внешний мир сам по себе, по словам Канта, мы не узнаем никогда. Этот мир может быть «темен и тих как могила» и лишь пронизан бесчисленными колебаниями и волнами. Именно они действуют на наши чувства и тем создают нашу привычную картину мира. Слово картина выбрано намеренно. Мы слишком легко навязываем наши умственные картины внешнему миру. Мы, ничтоже сумня-шеся, говорим: «Это и есть действительность, так устроен этот мир».
На что способны слух и зрение
Было бы неверным ограничиться описанием одних только слабостей нашего слуха и зрения. Необходимо также рассказать и об их достоинствах, например, об изяществе их устройства и пригодности к работе в сложнейших условиях.
Припомним, как быстро перестраивается глазная оптика, позволяющая нам то читать книгу, то разглядывать картинку на стене, то любоваться садом, то всматриваться в отдаленные горы. Чувствительность глаза к свету столь же быстро приспосабливается к яркости источника, будь то кусочек фосфора, карманный фонарик или мощный прожектор, а ведь последний в миллион раз ярче первого!
Глаз настолько знает свое дело, что воспринимает не просто яркость каких-нибудь объектов, а скорей соотношение их яркостей. Если бы этого не было, цвет и облик вещей изменялся бы время от времени, отчего выходила бы опасная путаница. Но этого не бывает. Например, печатные строки выглядят черными, а книжный лист — белым и рано утром, и в полдень. Но точные измерения показали, что черные буквы отражают в полдень больше света, чем отражал утром белый лист. А мы видим все ту же страницу и утром, и в полдень.
И все это — лишь малая часть ежедневной работы нашего зрительного аппарата, о которой мы и не догадываемся.
Широта слухового диапазона не уступает зрительному. Нам слышны и пушечный гром, и кошачья поступь. А при некоторых условиях можно услышать, как отдельные молекулы воздуха ударяются о барабанную перепонку.
Сложнейшая задача — передать колебания воздуха на жидкость во внутреннем ухе, изящно решается в среднем ухе с помощью трех маленьких слуховых косточек. Они образуют рычажное устройство в отношении 2:1, без которого невозможна верная передача звука. Чтобы устройство действовало, размеры и соположение слуховых косточек не должны изменяться на протяжении всей жизни. И действительно, у новорожденного эти косточки уже вполне развиты и больше не растут, хотя все тело растет и увеличивается.
Для большинства людей само собой разумеется, что музыкальная пьеса одинаково звучит для всех слушателей и в передних, и в задних рядах. Акустические измерения с этим не согласны. И тут опять выручает способность слуха приспосабливаться не только к характеру отдельных звуков, но и к их соотношениям.