– Они выглядят так молодо, – пробормотал Бобби. Его голос прозвучал хрипловато, словно он давно не говорил вслух.
– Думаю, нам придется к этому привыкнуть, – невесело отозвался Давид. – Мы уже занырнули глубоко в девятнадцатый век. Великие открытия в медицине еще не сделаны, познания в области гигиены минимальны. Люди умирают от самых простых, излечимых болезней. И кроме того, мы просматриваем цепочку женщин, которые хотя бы дожили до детородного возраста. Нам не попадаются на глаза их сестры, умершие в раннем детстве и не оставившие потомства.
Поколение уходило вслед за поколением, лица уменьшались в размерах подобно сдувающимся воздушным шарикам, едва заметно изменяясь, послушные генетическому дрейфу.
Лицо молодой женщины, залитое слезами, в то мгновение, когда она родила. Ее ребенка у нее отняли, Давид это увидел. Но в обратном просмотре все выглядело так, словно ребенка женщине отдали. Ее беременность была окрашена горем и стыдом, а потом Давид добрался до момента, определившего жизнь бедняжки. Кто-то из родственников – то ли брат, то ли дядя – надругался над девушкой, изнасиловал ее. Очистившись от поругания, девушка стала более юной, хорошенькой, улыбчивой, ее взгляд наполнился надеждой, несмотря на унылую жизнь. Она умела находить красоту в простоте: в краткой жизни цветка, в силуэте облака.
«Наверняка в мире полным-полно таких мучительных биографий, – думал Давид. – Действие разворачивается, отступая в прошлое, деяния предшествуют причине, боль и отчаяние ниспадают по мере приближения к чистоте детства».
Неожиданно фон снова изменился. Теперь вокруг женщины-предка, отделенной от Давида десятком поколений, раскинулась сельская местность: небольшие поля, свиньи, что-то подбирающие с земли, коровы, жующие чахлую траву, множество чумазых ребятишек. Женщина имела изможденный вид: щербатый рот, морщинистое лицо, словом – старуха, но Давид догадывался, что ей никак не больше тридцати пяти – сорока.
– Наши предки были крестьянами, – констатировал Бобби.
– Почти все люди были крестьянами до начала массовой миграции в города. Но промышленная революция еще не начиналась. Они, видимо, даже сталь еще не научились плавить.
Мерцали времена года, лета и зимы, свет сменялся тьмой, мелькало поколение за поколением женщин, от дочери к матери, а потом – медленнее, от изможденной родительницы к нежной девушке, а от нее – к невинному младенцу. Некоторые женщины появлялись на софт-скрине с лицами, искаженными болью. Это были те несчастные (и их становилось все больше), которые умерли при родах.
История отступала назад. Уходили века, в мире становилось все меньше людей. Европейцы уплывали из обеих Америк и очень скоро должны были забыть о самом существовании этих грандиозных континентов. Золотая Орда – громадные войска монголов и татар, чьи трупы выпрыгивали из земли, перестраивались боевым порядком и отступали в Среднюю Азию.
Но ничто из этого не затрагивало английских крестьян, гнущих спину от рассвета до заката, необразованных, неграмотных, поколение за поколением вспахивающих один и тот же клочок земли.
«Для этих людей, – подумал Давид, – местный сборщик десятины был фигурой пострашнее Тамерлана и Кублахана. Если бы червокамера не показала больше ничего, – думал он, – осталась бы убийственная ясность этого: жизнь большинства людей была жалкой и короткой, они не знали свободы, радости, домашнего уюта, они словно отбывали срок в темнице, и только изредка их выводили на свет».
Наконец возникло лицо девушки с темными, слипшимися от грязи волосами, с болезненно-желтой кожей и крысино-опасливым выражением – и пейзаж резко изменился. Бобби и Давид увидели, как по уныло-серой сельской местности бредет семейство беженцев-оборванцев. Тут и там возвышались горящие груды мертвых тел.
– Чума, – проговорил Бобби.
– Да. Они вынуждены бежать. Но идти им некуда.
Вскоре изображение остановилось на другом безымянном клочке земли посреди большой плоской равнины, и снова потекла жизнь одного за другим поколений несчастных крестьян, прерванная совсем ненадолго.
На горизонте возвышался нормандский собор – величественная зловещая громада, выстроенная из песчаника. Если это были фены – огромная равнина на востоке Англии, то собор, вероятно, стоял в Или[54]. Ему уже исполнилось несколько столетий, и эта грандиозная конструкция походила на гигантский песчаниковый космический корабль, спустившийся с небес. Видимо, собор полностью царил на мысленном пейзаже этих трудяг – да, собственно, в этом и состояла его цель.
Но вот и величественный собор начал сжиматься, с пугающей быстротой он принимал более скромные и простые архитектурные формы и в конце концов совсем исчез из виду.
А число людей все продолжало уменьшаться. Колоссальный отлив разносил человечество по всей планете. Завоеватели-норманны, про всей вероятности, уже покинули свои крепкие цитадели и огромные замки и убрались во Францию. Вскоре из Британии должны были отхлынуть волны захватчиков из Скандинавии и других областей Европы. В других краях близилась смерть пророка Мухаммеда, мусульмане уходили из Северной Африки. К тому времени, как Христос будет снят с креста, на Земле останется всего около сотни миллионов человек, а это было меньше чем половина населения Соединенных Штатов в то время, в котором жил Давид.
По мере того как мелькали лица женщин-предков, произошла еще одна смена пейзажа – быстрое переселение. Теперь давние пращуры Давида копались в земле на местности, покрытой развалинами – низкие стены, разрытые подвалы, обломки мрамора и других строительных камней.
А потом здания выросли, будто цветы, заснятые с помощью съемки рапидом, разбросанные камни собрались воедино.
Давид сделал паузу и вгляделся в лицо женщины, своей бабушки с восьмидесятикратной приставкой «пра». Красивая женщина лет около сорока, с синими глазами. Ее землянично-красные волосы слегка тронула седина, а нос у нее был крупный, с горбинкой – римский нос.
Унылые поля на дальнем плане исчезли, сменились видом хорошо спланированного города: Давид видел площадь, окруженную колоннадами, статуями и высокими домами с красными черепичными крышами. Площадь была уставлена торговыми рядами. Торговцы замерли в момент зазывания покупателей. Выглядели торговцы потешно – так им хотелось заполучить бессмысленную прибыль. Они понятия не имели о том, что ожидает их в самом ближайшем безрадостном будущем, они не знали, как близка их неминуемая смерть.
– Римское поселение, – проговорил Бобби.
– Точно. – Давид указал на экран. – Думаю, это местный Форум. Вон то здание – скорее всего, базилика, а там – городская палата и здание суда. За этими рядами колонн – лавки и конторы. А вон то здание, вероятно, храм…
– Все выглядит таким правильным, – пробормотал Бобби. – Даже современным. Улицы и дома, конторы и лавки. Видно, что все застроено по принципу прямоугольной решетки, как Манхэттен. Такое чувство, что можно войти в экран и отправиться на поиски бара.
Контраст этого маленького островка цивилизации с многовековым морем невежества и изнурительного труда, окружавшим его, был настолько поразителен, что Давид ощутил нежелание покидать его.
– Ты рискуешь, придя сюда, – сказал он Бобби. Лицо Бобби, повисшее над плащом-невидимкой и освещенное замороженной улыбкой далекой прапра-пра… бабки, походило на страшноватую маску.
– Знаю, – отозвался он. – И что ты помогал ФБР, тоже знаю. Это выслеживание с помощью ДНК…
Давид вздохнул.
– Если бы не я, кто-то другой придумал бы этот способ. По крайней мере, так я хотя бы знаю, что у них на уме. – Он прикоснулся кончиком пальца к настольному софт-скрину. Вокруг изображения женщины возникло несколько картинок. – Вот, смотри. Червокамера показывает все соседние помещения и коридоры. А вот – автостоянка. Я добавил систему инфракрасного распознавания. Если кто-то появится…
54
Илийский кафедральный собор находится в 24 км к востоку от Кембриджа, он выстроен в нормандском, частью готическом, стиле. Прежде на этом месте располагался смешанный (мужской и женский) монастырь, основанный в 673 г., а в 970 г., после его разрушения датчанами, был основан бенедиктинский монастырь. Илийский собор – один из самых больших в Англии.