После моей поездки в Москву популярность пересадки роговицы значительно выросла. Эту операцию стали применять врачи в разных городах страны».[3]
То же самое повторялось и с другими филатовскими открытиями и предложениями. В.П. Филатов мог бы с полным правом сказать о себе (словами Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится».
Таким был путь Филатова всегда. Он избрал его еще в молодости, он не отступил от него ни на пядь и в глубокой старости — на девятом десятке лет своей жизни.
На этом труднейшем жизненном пути Филатов познал не только торжество побед, но и счастье доброго окружения. Вокруг него всегда были ученики и единомышленники. Многие из них остались его соратниками до конца. Но были у него еще друзья, большие и сильные, — его страна, его народ. Эти друзья рано признали Филатова, окружили его доброй и щедрой заботой. Эти могущественные друзья построили для него Всеукраинский офтальмологический институт имени академика В.П. Филатова и создали для него условия, вероятно единственные во всем мире.
Есть два высказывания В.П. Филатова. В них, сдается мне, заключено то, что актеры называют «зерном образа»; в них — зерно образа Филатова как ученого и борца. Я слышала эти слова от него лично, а потом встретила их с радостью, как старых знакомых, в его последней книге.
Первое. «Я никогда не мог мириться с понятием безнадежности в медицине и всегда стремился что-то придумать, чтобы помочь больному».
И второе. «Организм человека или животного принципиально может выздороветь почти от любой болезни, даже, например, от чумы, если она не локализировалась в легких».
Просто? Да, очень просто, как просты бывают иногда многие значительные мысли. Но эти два высказывания В.П. Филатова — как бы завязь лучших его открытий и всего его научного творчества.
«Я никогда не мог мириться с понятием безнадежности в медицине…» В этом подлинно революционное значение и роль В.П. Филатова в науке. Он не мог мириться с безнадежностью, с окончательностью существующих оценок — ни хороших, ни плохих. Нет ничего хорошего, что было бы установлено навечно; самое превосходно-хорошее изживает себя, доходя в свой срок иногда до полной своей противоположности. Сколько таких превосходных — в свое время — истин, открытых давно самим Филатовым, он бесстрашно отбрасывал в своих дальнейших исканиях, найдя то, чего упорно добивался. Новое! Лучшее! Но не мирился он и с тем, что почиталось навеки плохим, безнадежным. «Организм принципиально может выздороветь почти от любой болезни», значит, дело врача найти те силы, какие могут помочь больному организму выздороветь. Нужно лишь поставить его в те условия, применить к нему те средства, какие могут помочь ему исцелиться.
Мне посчастливилось встречаться с В.П. Филатовым не только в его институте, где меня лечили, но и в жизни. В частности, в Сочи, где он отдыхал в санатории одновременно со мной и моим мужем. Здесь, видя его очень часто, мы еще ближе узнали его. Он был замечательный собеседник, превосходно и интересно рассказывал, он тонко понимал юмор и сам отлично им владел. Многие из его стихотворений (а он писал стихи, и неплохо, так же как рисовал и писал красками) юмористические, часто очень остроумные. Читал он нам и несколько глав начатой им автобиографии. Это было так хорошо в смысле литературном, что следовало бы напечатать для широкого читателя.
А теперь — последнее. О чем и о ком бы вы ни рассказывали, всегда найдется слушатель или читатель, который задаст вам — скажем прямо — неумный вопрос. Если вы детский писатель, он непременно спросит вас, любите ли вы детей, хотя, казалось бы, зачем вам писать для детей, если вы их не любите. Если вы летчик, кто-нибудь непременно спросит вас: «А летать очень страшно?» Меня иногда спрашивали и спрашивают: «Вот вы знали Филатова… А скажите, он был хороший человек?»
«Был ли он хороший?» То есть был ли добрый? Любил ли он людей, да?
Доброта бывает разная. Есть такая доброта, о которой, как и об иной простоте, можно сказать, что она «хуже воровства». Такая доброта со слезами умиления подает неимущему фальшивую копейку, одновременно очень спокойно снимая с него последние штаны. Бывает и такая доброта, — о ней очень хорошо сказал мне старик, продавец одного из одесских магазинов: «Иной человек думает — зачем я себе буду злой, когда я могу себе быть добрый!» Эта доброта — с оговоркой «себе!» — тоже не находка: она ближайшая родственница благодушного эгоизма. Есть, наконец, самая противная, вредная доброта, сотканная из сентиментальности, идейного вегетарианства, из бездеятельного сахаринового сочувствия к правым и виноватым, к жертве и палачу.
В светлых, мудрых аквамариновых глазах Филатова была совсем другая доброта. Очень интересно, что В.П. Филатов не любил, чтобы ему рассказывали о тех слепых и полузрячих, которых ему предстояло оперировать!.. «Вот, — говорил он, — вы хорошо рассказали мне о таком-то (или о такой-то), я вас слушал с интересом, даже с волнением. Но эта моя «добренькая жалость» только мешает мне! Завтра я подойду к операционному столу, — передо мной будет лежать человек с накинутым на голову покровом, в котором прорезано лишь круглое отверстие для оперируемого глаза. Этот глаз — вот все, что я вижу. Вот все, о чем я должен думать, должен все знать, все предвидеть. А жалостливые мысли о его семейных неурядицах, служебных неприятностях — они только отвлекут меня от главного и единственного: от операции, которую я хочу и обязан произвести как можно лучше! Если вы хотите оперировать хорошо, научитесь отсеивать второстепенное — все то, что, может быть, возбуждает ваше сочувствие, но нарушает вашу собранность и готовность к действию».
Все эти высказывания В.П. Филатова относились только к самому моменту операции. Но сколько участия, активного, доброго участия, проявлял В.П. Филатов к своим больным уже после того, как они были оперированы! Один бывший слепой, прозревший после пересадки роговицы, рассказывал мне: прозрев, он уехал из Одессы в другой город и поступил там на работу. Он попал в сырое помещение, там шел длительный ремонт, в воздухе носилась и попадала в глаза известковая пыль; вновь обретенное зрение начало слабеть. Узнав об этом, В.П. Филатов немедленно выписал его в Одессу, снова упорно и настойчиво лечил, пока не восстановил у него 100 процентов зрения. А после этого уже не отпустил его обратно в тот город, где ему было плохо, а устроил на работу в Одессе. Таких рассказов о доброте Филатова я слыхала много. И чему же, как не высокой гуманности советского ученого В.П. Филатова, обязан весь мир пересадкой роговицы при бельмах? Ведь именно то, что Филатов действенно пожалел слепого Грушу, именно это и вернуло вновь интерес ученого к этой операции, в то время пришедшей уже было в забвение!
Наконец, еще один случай из жизни Филатова.
Очень давно — еще в царской России — жила девушка, красавица и замечательный человек. Ее любили, как иногда бывает, двое. Она любила, как всегда бывает, только одного из них и собиралась выйти за него замуж. Отвергнутый нелюбимый подкараулил девушку на улице, остановил ее, отвел в сторону и задал ей, как говорится в таких случаях, «последний вопрос:» выйдет ли она за него замуж? Девушка ответила то, что отвечала ему и раньше: нет. Тогда нелюбимый плеснул ей в лицо серной кислотой.